В начало

- Чем могу помочь?
Тёма объяснил ещё раз.
- Стихи?
- Стихи.
- Кузин?
- Кузин.
- Кузин, стихи, — сказал Никомойский, сдвинул на край пятнадцать грязных стаканов и стал по очереди выдвигать ящики стола и вынимать разнообразные тетради, папки и скоросшиватели. — Кузин, Кузин, стихи... Хотите коньяку? — спросил он неожиданно, возможно даже и для самого себя, — Хороший коньяк, авторский.
Он уже доставал бутылку и безнадёжно рассматривал стаканы на свет.
- Чистые, — констатировал он уверенно и налил. Они подняли стаканы и одновременно покосились на спящего.
- Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон... — сказал Никомойский неопределённо.
Они выпили.
- Эти?
Он показал Тёме папку с большой надписью голубым фломастером на обложке.
- "Фиолетовая рама"? — прочитал Тёма.
Пигмей посмотрел на обложку.
- "Филоктетова рана" — поправил он строго.
- Нет, — сказал Тёма, — это не мои. Вон они, внизу.
Никомойский достал папку, раскрыл её и углубился в чтение. Он читал минут шесть. За это время он успел прочитать всё. Он захлопнул папку и тяжело вздохнул.
- Что вам сказать?
Тёма вежливо помолчал.
- Вы непременно хотите стихи писать?
Тёма неуверенно пожал плечами.
- Зачем? Вы спрашивали себя — зачем?
Тёма почувствовал себя пластилиновой фигуркой, попавшей под паровой каток.
- Вы кем работаете?
- Официантом, — соврал Тёма.
- Отличная работа, — с энтузиазмом сказал пигмей. Он снова налил. Они снова выпили и помолчали.
- Забудьте о стихах, — сказал пигмей. — Просто забудьте и всё. Честное слово. Вы себе жизнь можете этими стихами испортить.
- Верю, — сказал Тёма, глядя на него.
- Нет, правда. Поймите: литературное творчество — точно такая же работа, как любая другая. Официанта, слесаря, врача. Это раз. Тяжёлый ответственный труд. И потом: нельзя же так. Что это такое?!
Он процитировал на память:
- "Верни мне молодость! — кричал Наполеон, Шагами Корсику двухкомнатную меря?" Что это такое: "меря"? "Меря"!
- Это солецизм.
Никомойский с подозрением посмотрел на Тёму.
- Откуда вы знаете?
- У вас в журнале написано. "Солецизм в конце литературной истории". Эс Дуров.
- Это наш редактор. Главный. Он сегодня болеет.
Никомойский задумчиво перечитал стихотворение.
- Я вообще это стихотворение выбросить хотел, — сказал Тёма на всякий случай.
- И тем не менее, — безжалостно ответил Никомойский, — И тем не менее... Вынужденный солецизм, неуместный. И потом это невыносимо вторично, это мандельштамовщина какая-то старомодная. И ужасно, ужасно манерно:

"Я стану траннсексуалом,
Блондинкой в красивом платье.
По скользким телеканалам
Я к вам притеку в объятья."

Гальванизированный Надсон. Вы, извините, часом не гомосексуалист?

В продолжение