В начало

Официантка наклонилась над соседним столиком, поставила в центр большую тарелку с пирожными, расставила три чашки кофе, вопросительно продемонстрировала трём мужчинам стакан апельсинового сока.
Кому?
Мне.
Харин посмотрел на неё мельком, кивнул. Официантка снова профессионально улыбнулась, поставила перед ним стакан и пошла обратно.
Она хорошо знала этот взгляд.
К такому взгляду полагалось совершенно безразличное лицо.
Лицо у Харина было какое надо.
К такому лицу полагались ещё как минимум два телохранителя.
Они сидели за столиком по обе стороны от Харина и нерешительно трогали раскалённые кофейные чашки. Один из них уже разрывал крупными тупыми пальцами пакетик искусственного сахара.
Харин пододвинул к себе тарелку и внимательно осмотрел пирожные. Три "наполеона" и две корзиночки со взбитым кремом. Он подумал и аккуратно взял с тарелки захрустевший пышный "наполеон".
Косточки пальцев были у него со шрамами. Когда-то здесь под кожей находился обыкновенный свечной парафин и кулаки были размером с хороший будильник каждый. Ударом кулака Харин мог пробить входную дверь какого-нибудь незадачливого должника. 
Три года назад времена изменились. По крайней мере Харину три года тому назад определённо показалось, что времена изменились. Возможно, он сам тогда первый раз изменился, три года тому назад, но он об этом как-то особенно не задумывался. Три года тому назад он уверен был, что времена изменились и что нужно что-то делать, эволюционировать.
Для начала он решил удалить парафин. В косметической клинике Харин познакомился со стриптизёркой, которой делали в общей сложности тридцать две различные пластические операции. Когда она рассказала ему об этом, он первый раз в жизни почувствовал себя старым.
За три года он многое успел.
Телохранители лениво огляделись по сторонам. Харин подержал пирожное, примерился и откусил порядочный кусок с угла. Облачко сахарной пудры поднялось над пирожным, крошки посыпались на чёрные шёлковые итальянские брюки, две толстые полоски крема выдавились по бокам. Харин едва успел подхватить одну из них языком. На лбу у него выступили капельки пота.
- История, однако, гениально права.
Валентин Викторович смотрел на Харина влюблённым взглядом естетсвоиспытателя.
- Не понимаю. — живо откликнулась Ксения Петровна.
Она обернулась. Ей хотелось послушать.
- Современный положительный герой, — это урод, Калибан, увеличенный вагнеровский нибелунг, отпросившийся с работы.
- Правда?
Когда предоставлялась такая возможность, Валентин Викторович всегда предпочитал проводить время в обществе творческой интеллигенции. Когда у него с недавних пор завелись приличные деньги, в гости к ним сразу же зачастил всевозможный сброд: неопределившиеся художники, ищущие кинорежиссёры, вожди несуществующих партий, поэты, пророки, маньяки, мегаломаны, просто шизофреники, за которыми иногда приезжали печальные родственники. Валентин Викторович называл их лейкоцитами культуры. В последнее время Ксения Петровна всех этих потрёпанных и высокомерных моложавых людей просто видеть уже не могла. Когда они преувеличенно вальяжно раскидывали свои продолговатые пролетарские конечности по коллекционным креслам и козеткам, она уходила в спальню, запиралась и раскладывала большой королевский пасьянс.
Валентин Викторович понабрался от них, конечно, всякого, но это была вообще его отличительная особенность: легко усваивать и свободно обходиться. Когда-то совсем давно, когда они ещё только познакомились — на концерте Шёнберга, куда Ксения Петровна пришла по службе, а Валентин Викторович — по незнанию, — он довольствовался скромной, состряпанной недалёкими кремлёвскими кулинарами диетой из Бергмана, абстракционизма и Солженицына. Потом наступили переходные времена Малера, латентного концептуализма и Висконти. Потом началась прикладная деконструкция. Ксения Петровна, впрочем, поощряла — не столько его нетребовательное меценатство, сколько редкую способность Валентина Викторовича рассуждать обо всём со снисходительной улыбкой знатока и с извиняющимся взглядом профессионала.

В продолжение