Издательство «Стетоскоп»
Содержание журнала «Стетоскоп» за 1993—2010 годы
"±стетоскоп" N32
Ирина Машинская
Поэт как пациент

В начало

II.
          Почему нас так интересует именно Цветаева? Потому что была поэтом. Отчего же не стихи читать?
           Цитата из книги Л. Фейлер: "Конечно, ни письма, ни стихи не дают реалистической оценки страстного увлечения Цветаевой Вишняком" (с. 194) Ключевое слово тут: — "реалистической." За что я люблю книгу Фейлер, так это за трогательную прямоту подобных утверждений. Есть биографии и более основательные, но все они, за редким исключением (не заявляя это так же прямо, как честная американская исследовательница), основаны на этой аксиоме из записных книжек Ильфа: "главное не Шекспир, а комментарии к нему".
           И правильно. Ведь для кого пишутся эти книги (оставим в стороне вполне самодостаточный интерес самого автора к предмету — только ведь, в отличие от предмета, сами биграфы отчего-то редко пишут "в стол")? Для любителей стихов? Но их ничтожное меньшинство, людей, которые, по выражению Цветаевой, хоть на полчаса готовы стихи предпочесть всему остальному. И меньшинство это в "биографиях", да еще сомнительных, да еще дурно написанных, вряд ли нуждается: у них есть тексты стихов и прозы.
           А людей, к стихам равнодушых, никакая посторонняя книга к душе (а ведь речь тут о душе, правда?) и уж, конечно, стихам Марины Ивановны — не приблизит.
           Все становится на свои места, если спросить себя: а хотела ли бы существования этой книги сама Цветаева? — Нет. Читала ли бы, если была б жива? — Да, с отвращением, возмущением, ужасом, отчаянием.
           Не нужно, не нужно психоаналитических биографий. Читатель сам должен быть психологом, аналитиком и еще очень многим. Это его работа. Это для него написано.
           Не надо быть психотерапевтом, чтобы почувствовать безнадежность ужаса — материнского, супружеского, дочернего — в устрашающем по отваге, сверхъисповедальном рассказе Цветаевой "Страховка жизни".
           Ничего не нужно, кроме стихов к Парнок или "Поэмы конца", да, может, кому-то еще пары примечаний, чтобы понять, чем были эти двое для М. Ц. А сравнив эти стихи с гармонической, словно по окружности обручального кольца идущей нежностью стихотворения "Писала я на аспидной доске", обращенного к С. Эфрону, — почувствовать оттенки этих разных любовей. А "Повесть о Сонечке"? А все остальные, все без исключения —  не открытые даже: разверстые стихи и проза?
           Одна из учительниц литературы моего детства препарирование очередного по программе литературного героя начинала неизменно так:
           "Характер NN — сложный и противоречивый." Так вот, как ни крути, а получается все равно сплетня. Сложная, противоречивая, но сплетня.
           Я, кстати, против автора этой книги ничего не имею. Лили Фейлер наверняка человек добросовестный. Она много трудилась и написала книгу, которая ей, по крайней мере, человечески и профессионально, была важна. Я нисколько не сомневаюсь в искренности ее интереса к личности и стихам Марины Ивановны Цветаевой, хотя не совсем понимаю, как именно она эти стихи видит и слышит. Я, между прочим, ей за эту любовь благодарна, как и за труд.
           Будучи человеком американской психоаналитической школы, Фейлер упор сделала на детство М. Ц. и отношения ее с матерью. Самое интересное в книге из написанного самим автором — это все связанное с детскими стихами Цветаевой, обращенными к матери, уже по-цветаевски конкретных и исповедальных). Другое дело, хотела ли бы (в конце жизни) М. И. их публикации. Только все равно: и эти ранние, слабые для Цветаевой стихи интереснее их толкований.
           То есть, тут хотя бы все вроде правильно, хоть и не Бог весть как ново, и можно было бы это все вынести, если б не свойственная психотерапевтам увеселительная категоричность суждений и уверенность в том, что им лучше, чем автору стихов и писем понятно, что делается у того в душе. "Поразительно парадоксальное сочетание в Цветаевой способности постижения собственной души и самообмана," — пишет автор на стр. 149. — "Она знала, что она "проектирует" (привет от переводчика. — И. М.), "домысливает" людей, но в то же время отрицает осознание этого. Следует только перевернуть этот отрывок наоборот (ну да. —  И. М.), и мы получим верную (вот именно. — И. М.) картину." Далее автор переделывает цветаевский пассаж, чтоб вышло верно.
           Подобный метод приникновения в чужую душу использован много раз, он особенно плодотворен там, конечно, где речь идет о привязанностях Цветаевой. "Поклонение Ахматовой, по-видимому, отражает большую часть собственного вымысла Цветаевой и ее ностальгию по Софье Парнок" (двойной привет от переводчика и от редактора), стр. 123.
           Но спасибо хоть за это "по-видимому".
           Не могу молчать не потому что не могу молчать. Я, в принципе, могу и помолчать. Пером моим ведет вовсе не желание раскритиковать или поиздеваться, а удивление: это на таком уровне мы пребываем?
           Живя в стране психотерапевтов, литературу все чаще представляешь себе в виде большой палаты с пустыми кушетками, к которым прибиты таблички: ЦВЕТАЕВА. РИЛЬКЕ. ЧЕХОВ... Пациенты больше не сопротивляются, они мертвы. Пиши в свой журнал, что хочешь.
           Что касается Цветаевой, то хоть и надвигается некоторое возбужение в связи со скорым открытием архива, но мы, слава Богу, уже пережили столетний юбилей, а двухсотлетний — еще не скоро. До следующего обхода цветаеведов еще далеко. Может, хоть на время перестанут писать, начнут читать.

В оглавление