Денис Иоффе

Дмитрий Волчек. Девяносто Три!
Kolonna Publications, Тверь, тираж 1000 экз.

Забывая Фуко

You are living in an inferno of shit, I know, and I pity you from the bottom of my heart. But from five in the evenng to ten in the morning all your time can be devoted to the muse, who is still bet best bitch of all. Come, my dear fellow, chin up...

Gustave Flaubert, To Guy De Maupassant

Тяжелый мальчик мой, нежная сволочь, божественный и мерзкий топ-директ. Вспоминать тебя — адское дело рипс лаовай, это тяжело в прямом смысле слова.

В.Сорокин. Голубое Сало

          Главнейшая "героиня" (чуть не сказал "георгиня") этого текста, конечно, — Телема его — первая и последняя любовь, оправдание его принтуозного бытия.
          Уже по первому пролистыванию нашего текста можно не без опаски заключить, что перед нами — совершенно незнакомое на Руси действо, или знакомое тем, кто не станет читать 93! Что стиль и содержание книги настолько разноплеменны, что смесь их будет скорее всего мулом. Что никто не в состоянии написать здравую критику на 93! Что все напишут, то, что напишут, случится то, что случится, придут, те, кто придут. Что 93! — очень сильный претендент на бытование культовым и на порождение собой неофитов. Что кроме Мити мало кто будет адекватным понимателем в романе, потому что сюжетные линии словно обмазаны тем топлёным салом, из которого сделаны все свечи в романе, и выскальзывают из рук, чуть стоит попытаться найти начало клубочка. Что даже если иметь очень сильные мышцы (см. чуть выше) таза, (что в случае с телемитами не лишне) то выяснится лишь, что нить закольцована.

          Индульгенция: В том, что я пишу сейчас и не здесь, меня нет. Есть Дмитрий Волчек, автор! О вхождении в нарратив письма — не учения — ему и судить. Моих долгот, полуденных длиннот высыхающего прозрачного (с "о" перетекающим в "и") резковатого стиля на белом овальном ажурном слюдяном блюдце (дрянно, это потому что я в другом нарративе, А-е) — нет. Нет места рассусоливать, всё кратко и всё о катаракте. О раке тракта, катарсисе актрис, о риске антракса; i.e. текст не представляет ценности в отрыве от девяносто трёх!

          С каждой прочитанной страницей я забываю Умберто Эко. Забываю его Маятник Фуко, забываю Мишеля Фуко, забываю Жана Бодрийара. Забывчивость отчётливо снит мне 93! Забвение бездельничает в грудах готовых словообразов латинских корней, припасённых на любой замутнённый жизненный случай. Потому что случай с 93! непрозрачен, опакью до степени и ни опа, и ни кью — даже не обскура. Маятник (уже другой, тот же самый, отныне маяк) сделал полный ход, и груз в пике равновесия недр и слога застывает, чтобы немедля трюкачески рухнуть — он же на верёвочке, и верёвочка оккультного знания, Египта, Ассирии, Иштара со всеми многочисленным производными бессмертна — неразрывна. Темносмолена. Но стать стала забывать сталь — и гибкая верва натруженного оккультизма замещает и Эко и присных. Впадаю в сон ученичества и забываюсь толчками лифта с этажа на этаж.

          Головоломка. Есть и прямые указания в тексте. Голова, ломка. Сложить кусочки умело разрозненного ландшафта, склеить плоть фигурно вырезанных клочков в тело, быть конструктором (красного цвета). Так Набоков набрасывался на кроссворд и уверял, что крестоловица — и лучше и уместнее, так я ретроградно и ортодокасльно убеждаю — головоломка. Не паззл. Можно: непаззл. Головоломка, ломка, игра в бисер на новых, не растоптанных холмах. Собрать ключи от королевства, подойти к шестиствольным воротам и шестируко повернув каждый замок, воскликнуть в ослеплении открывшегося "Love is the Law". Игра в бисер перед всеми читающими? Игра в бисер читающими — такова должна быть игра в бисер, надо полагать.

          Пространство происходящего лишено всяких временных черт. Времени нет, и всё происходит в замкнутом стеклянном шаре, где на кровавый кавалерийский подбой падает крупными хлопьями сгусток спермы, стоит лишь слегка его потрясти. Что этот мистический шар временами в себе показывает кадры из фильма Гражданин Кейн, в котором шарик гражданина Кейна падает и разбивается. Телемиты называют настоящее "e.v.", i.e. "era vulgaris", "common era." В эру вульгарис и попадают все персонажи и вдумчивые читатели романа. Или сам текст (стиль) взыскует к подобному прочтению, строя герметическую замкнутую систему персонажей и действий, симметричных и ходульных. Что 93! намного сильнее, глубже и тоньше предшествующего "Кодекса гибели", в котором слишком много светофорных слов и образов. В котором степень посвящения читателя только начальная, в то время как "93!", несмотря на кажущуюся лобовую атаку названия, тоньше уже и восклицательным знаком, и предполагает хотя бы IV-V уровень. Которого нет. Которого и не надо.

          Девяносто три главки, в интернет-варианте публикации очисленные с нуля. Допустим, рецензии в большинстве пишут не слишком умные люди, взять, к примеру, эту и этого, но можно же сосчитать число рук на пальцах! Их почти две. А главы — 93, и восклицательный знак, помимо Love under Will! (да, восклик — это здесь, это отсюда), он ещё и — а всё-таки их девяносто три! О какой магии, оккультизме, телеме, пишешь ты, лунный мальчуган, маугли-волчонок, когда твои читатели не знают, сколько будет 92 + 1? Какие тайные знания промелькнули перед их лицами, когда они разглядывали батистовый чахоточный платок, в то время, как у них нет знания явных, силы произвести сложение.

          Слышны отголоски иного боя, застарело вечного, как жиды города Питера. Лёгкокрылый шум из смежных сфер, келейная машинерия матерчатого дилдо. Очередная атачка на петербургское жеманство, на "гуманитарность" шор, так удобно "избавляющие" от необходимости думать, видеть, действовать. Эти шоры решительно вскрывает окровавленным консервным ножиком текст, заглядывает за сомкнутые жалюзи, теребит.

          Сухая, неуклюжая проза с инкрустацией из блистательных метафор станковой огранки. Все драгоценные камни подлинные, несмотря на несостоятельность размера — по два слова "янтарный мазутом", "науськиваем свиней", чаще неброской цепочкой "Хитрый шорох в прихожей" (алфавитные ряды ряженых), "керосиновая купина и прочие капканы". Короткие бездействующие предложения своей грудой начинают терпчить рот. Хороший физиологический эффект физиологического текста. Манит слогом, как невинную душу на огонёк святого эльма в лесу — перемигивая, уводит в чащу. А там — козёл, бафомет, шабаш — ЗАПАДНЯ. С виду всё мирно: "Стражи безмолвствуют, никаких движений, рутина". Заменим стражей стрижами, перед нами японская акварель на шёлке.

          Погремушка спермерти. Ритмические удары крови в висок. "Отслоил поверхностную фацию, добрался до ременной мышцы шеи". Аритмия. Тактильно роман — это приступ астмы. Когда кислород, кажется, отливает от головы и ты то видишь Бога, то удушье отпускает и от перехлёста of oxygen (родительный падеж, да) эйфория и асфиксия рождают болезненную эрекцию расслабленных сфинктеров.

          Саморефлексия стиля без пережима. Поменьше прилагательных — и они тихо сходят со страниц, к чёрту запятые — и через абзац у нас прямая речь (поток) сэра Джеймса Джойса. "Так, нехотя мы доползаем до середины", следующая глава сороковая, но следом следует Ахилл, он и на середине. Хорошее вскрытие, мягкое — в отличие от общего настроя романа.

          Текст-шифр. Не постпостпостмодернистский шифр, а ШИФР. Я не волонтируюсь в декрипторы и углубляться в зарытые коды печатей нет резона — достаточно найдётся каббалистов, толкующих самоопределение на диво широко. Посему трактования, аббревиатурность, суггестивность были вынесена за рамки эссе, насколько это вообще возможно в случае с оккультными практиками, хоть бы и в литературе.

          Разбирать культурный контекст мероприятия — неблагодарное и бесполезное дело. Цитата, отсылка давно отжила здесь своё указующее значение, оставаясь лишь мерцающим обликом знакомых созвучий.

          Короткие рубленые фразы. Несомненно, это язык очень долгой и кропотливой закваски, шлифовка и огранка неоспорима. Блистают иноязычные Географии... Как акмеистский Петербург любил Географию, как изъязвил он ей своих детей ли, выкормышей... Прилагательные от Географии всех континентов и грануляций, от Му до Бергхофа, упоминаемого, кстати, уместно аллюзивно к фонемам "Хаусхофера". Как продолжение идей Географии (именно великобуквенной её ипостаси, то есть преображение в лицемерные существительные, типа бургундского) идёт вообще иноязычность, выбивание табуреточки из под ног и без того ошалевшего от грозящего содомизирования читателя. Вермонтский папоротник. Конголезский кузнечик, я бы сказал. Сан-Хосе. Но Сан Хосе, Вермонт — всё это уже часть кода, любимая Калифорния. Всё — часть кода, и всё — поэзия. Зачастую, увы — городских окраин, бездарного, безрадостного мата.

          Количество намешанных аллюзивов и обыгрышей воистину близится к бесконечности. Тут представлены многие, на удивление несхожие персонажи разноплеменного письма. Этот замес воскресает в памяти незбвенную Мифогенную Л. К.
           Тут, у Мити, мы тоже встречаемся и с Аркадием Гайдаром ("Пролетит вертолет, отхуячит затылок. Проедет автобус, пробьет лоб. Промчится всадник, пронзит горло. Прожурчит газонокосилка, отрежет ноги") и даже с Валерием Брюсовым ("Если адепт пытается достичь рая, связанного с Венерой, где тень несозданных созданий колыхается во тьме...").
          Впрочем, релевантность Валерия Яковлевича для этого текста может быть более "глубинной" — 
"Я помню вечер, бледно-скромный
Глаза усталых георгин..." — (см. чуть ниже).

          Импонирует ставка на англоязычие. В этой черте — вкрапление англых без всяких сносок и жеманных переводов на следующей строчке. Как некогда вся русская писательская братия лепила багет стараний французской речи, так Волчек ставит бескомпромиссный английский (не всегда реферативный, но всегда — без оглядок на среднюю урюпинскую школу). Осталось вставлять изысканные письма женщинам и друзьям (инерция мышления, каким женщинам, только "друзьям").

          "Я люблю слова, похожие на ремни. Бац — и на спине сизый рубец." Розги, батог, сельский школьный учитель, указка, линейка, католичество, школа для мальчиков, Mary-fucking-Poppins.

В продолжение