В начало

Мемуары Мани Ошибкиной. Продолжение

"Главное"

          Ну такого, Маша, я от тебя не ожидал! — сказал Паша, философ и старинный Машин друг, прочитав некоторые воспоминания Мани Ошибкиной. — Ты ведь не пишешь самого главного о себе! Другое существо какое-то получается! Это ты теперь такая стала... Умудренная! Пишешь с позиции сегодняшнего дня! А ты вспомни, что раньше было! Вспомни главное! Так, знаешь ли, каждый себе напишет любые мемуары! Ты пиши главное!
           Маша испугалась и сказала:
           - А что главное? Ты скажи, а я напишу! Обязательно напишу!
           Паша сказал важно:
           - А главное в тебе было то, что у тебя был четвертый номер бюста!
           Маша вскрикнула:
           - Как! Неужели это во мне было главное!
           Паша сказал:
           - Ты уже все забыла! Конечно, главное было это! Пышная грудь! И при такой развитой груди у тебя был также отчасти развитый интеллект и отвратительный желчный юмор. Это же была ядерная адская смесь! Все мужики были готовы, стоило тебе только появиться! А девушки с плачем убегали! От твоего биополя! А сколько семей ты порушила! Просто так, даже не замечая! Когда ты приходила к нам в гости, все Риткины подруги отказывались приводить мужей! Что же ты про это не напишешь! Пиши правду! Пиши главное!
           Тут Маня обозлилась. Про бюст она еще могла стерпеть — раньше это была истинная правда. И про мужиков тоже Маня с радостью согласилась — правда! И про девушек, которые с беспричинным плачем выбегали из круга, где царила Маня. И даже про абсолютно непонятное беспочвенное разрушение некоторых семей. Хотя Маня всегда предпочитала думать, что она разрушала только то, что должно было быть разрушено. Просто Маня очень убыстряла этот процесс. Действовала как катализатор. Как бы вдруг появление Мани проясняло то, что до поры было скрыто. Во всяком случае Маня так считала. Да, все такое, конечно, было в жизни. Но ведь не это же было главное!
           - Ты что, вообще, Паша! Спятил! Разве это могло быть главным!
           - Ну, а что же у тебя было главным? — строго спросил Паша.
           - Как что! — закричала Маня. — Творчество!
           - Не смеши меня, сказал Паша. — И вообще ты в этих своих писаниях похожа на лягушку из крынки с молоком. Колотишь лапками, чтобы сбить масло и вылезти на свободу. Так вот, до масла тебе еще далеко. Пока что у тебя какой-то кефир получается. Жиденький кефирчик. Колготки вместо национальной идеи!
           Маня дико расстроилась. Ей казалось, что уж где-где, а уж в ее-то мемуарах именно что проглядывает главное. Ради чего пишутся книги. Более того, ей казалось, что это главное даже слишком очевидно, прямо так и выпирает между строк. Просто пока еще не все написано — но уже все ясно! Это было еще одно распространенное среди Мани заблуждение — полагать, что все думают и чувствуют так же, как и она. И если ей, Мане, что-нибудь ясно, то и для всех остальных это также бесспорно и непреложно!

          А вот как, оказывается, все обстоит на самом деле! Значит, в ее книжке нету главного! Но ведь это же натуральная катастрофа, крушенье всех надежд! Значит Маня опять все себе намнила и подменяет реальность выдумкой! Опять ошибка! Не прочитывается между строк никакой высшей сквознухи! Но в голове-то ведь у Мани было главное, и даже очень главное! И уж конечно, это был не бюст четвертого размера! Он бы просто там не поместился...
           Хотя конечно, в чем-то Паша был безусловно прав... В молодые годы главным достоинством Маши, наверное, и была пышная грудь и одновременно кривенькая ухмылка. Ученый критик Константин Рудницкий как-то сказал Маше: "У вас, Маша, печать интимности на лице..." Ученый критик Константин Рудницкий был очень деликатным человеком...
           А кривенькая ухмылка по любому поводу была продиктована дурными зубами... Н-да, и стоит ли, действительно, теперь это вспоминать!
           Ах, как же быть! Маня решила обратиться за советом к мужу Леве. Но тут была известная сложность. Иногда Лева давал краткие советы, и тогда они очень помогали Мане в жизни. А иногда Лева давал такие длинные советы, что Маня не имела сил дослушать их до конца. Она начинала мыть посуду, или лезла в душ, или шла спать, и тогда Лева очень обижался. — Я с кем разговариваю? —  спрашивал он грозно. — Откуда я знаю? — отвечала Маня нагло, и начинался семейный скандал.
           Лева и вообще-то говорил не спеша, то есть очень медленно. А когда он давал длинные советы — то еще и очень обстоятельно. Он начинал с допетровской истории России, или же, идя в глубь веков, с того характерного дикого случая, когда русские повыгнали всех варягов со своих земель, а потом, почесав репу, позвали их обратно — править. "Земля то есть наша велика и обильна, порядка в ней нет, идите княжить и владеть нами..." — ну, и так далее. Лева усматривал прямую связь между этим и другими эпизодами русской истории и Машиными сегодняшними вопросами.
          Маша, например, спрашивала, можно ли ей печататься в одной газете. Маша напечаталась там два раза, а потом узнала, что эта газета не простая, а красно-коричневая, но зато там платили деньги. В других газетах, бесцветных, денег вообще не платили. И теперь Маша сама затруднялась определить, этично ли печататься в красно-коричневой газете за деньги или нет. В ответ Лева, который куда-то торопился, внезапно отложил свои срочные дела и стал припоминать в подробностях события 862 года, правление Аскольда и присоединение Рюриком финских племен к славянам в конце 860-х годов, вследствие чего племена под названиями весь, меря и мурома обратились в славян, приняв их язык, обычаи и веру. Этим самым, видимо, Лева хотел сказать, что все относительно, в том числе и национальный вопрос, и наверное, это должно было значить, что в красно-коричневой газете печататься можно, хоть и за деньги. Впрочем, Маша запросто могла и ошибиться в истолковании Левиного совета. Такие казусы постоянно сопровождали их семейную жизнь и даже, можно сказать, были ее основой.
          Угадать, намеревается Лева дать короткий или длинный совет, было невозможно. Порой длинный совет Левы настолько увлекал Машу, что она до рассвета внимала чудному рассказу из славянской истории. Но чаще Мане насущно требовались короткие советы, а она не накопила к своим годам достаточно хитрости, чтобы быстро выманить из Левы короткий и дельный совет. Она боялась заснуть во время получения совета и поэтому сейчас, помыслив себе все это, решила вовсе отказаться от Левиной помощи и справиться с задачей самостоятельно.
           Тем более, Лева уже обнаружил, что от телевизионной антенны отломалась палочка. С этими антеннами была прямо беда. Маня постоянно задевала случайно телевизионную антенну и роняла ее. От антенны отваливалась какая-нибудь важная палочка или деталь, и телевизор показывал опять все плохо. Как ни включишь — там все хуже и хуже. Стрельба, убийства, наркотики, войны, негры с собачками. Лева покупал новую антенну, и некоторое время телевизор показывал опять хорошо. Пьера Ришара, оркестр Глена Миллера и фильм "Золушка" с Жеймо. Но потом Маня опять роняла антенну, и опять все очень ухудшалось.
           - Уже отломала? — спросил Лева.
           - Само отломалось, — ответила Маня.
           - Отломала! — сказал Лева.
           - Неправильная форма глагола у тебя! — сказала Маня.
           - Формы глаголов бывают честные и бесчестные! У тебя все формы глаголов бесчестные! — сказал Лева.
           - Без толку с тобой на вербальном уровне общаться, — сказала Маня.
           - На каком уровне? На е..? Бальном? Думай, что говоришь! Писсательницаца! — сказал Лева. — Все ломаешь! Все помехи от тебя!
           Это тоже было правдой. Загадочным образом от присутствия Мани ломалась всякая техника — проигрыватели, магнитофоны, телевизоры, плейеры, телефоны, выключатели, кухонный комбайн, елочные гирлянды, утюги и часы. Однажды в длительной поездке за город Маня долго сидела в машине рядом с Абрамовым, который перед этим приобрел новенькие японские часы. Когда Лева привез своих пассажиров к цели путешествия и все вылезли, вытягивая усталые члены оказалось, что часы у Абрамова уже остановились. Единственным механизмом, который Мане не удавалось сломать, была мясорубка, подаренная Левиной мамой на свадьбу Маши и Левы. Свадьбы, собственно говоря, вообще-то не было, но мясорубка была. Пользоваться ею Лева Маше не доверял и сам перекручивал мясо, которое перепадало в основном коту Бяше и собаке Алику. Мане только доставалось мыть эту мясорубку и собирать ее. Маша свято ненавидела мыть и собирать мясорубку, но поделать с крепкой сталинских времен мясорубкой ничего не могла. Собирала Маша, правда, ее всегда не по правилам, винтом взад, и Лева, матерясь, пересобирал ее, тормозя процесс измельчения мяса. Поэтому в доме не было почти что никакой техники, и вообще ничего особенно ценного, и Паша иногда говорил Маше: "Удивляюсь я, Маша, как ты можешь быть специалистом по материальной культуре, а дома у тебя никакой материальной культуры-то и нет?"
           Маша и сама удивлялась, как это так, и уже давно очень хотела хоть что-нибудь материальное, не обязательно культуру, а так, что-нибудь, по мелочи. Корытце какое-нибудь новое.
           Ах, да что же такое! Опять про мясо, про мясорубки, про корытца, а где же, действительно, главное! Ну конечно, Маша ни свои бывшие достоинства, ни материальную культуру в доме главным не считала! Ну а что же, Маша, есть ли действительно у тебя главное, что ты хочешь сказать, или... говори, чего резинку-то тянуть...
           Маша даже стала задыхаться от такой невозможности сразу, быстро и по порядку выкрикнуть самое главное.
           Потому что главного было очень, очень много! Главным было все! Главное сейчас было написать эту книгу, где и будет описано это все — главное! И хорошее и плохое, ужасно перемешанное, запутанное и почти неотделимое одно от другого... Главное было все-таки выловить из моря лиц, взглядов, воспоминаний, забытых разговоров, жестов и запахов что-то тонкое и настойчивое, тот внутренний звук, с которого начинается Слово — и когда уж нельзя не писать... И еще главное — куда деть, куда задвинуть (умоляю, на время, только на время!) все остальное, что ужасно мешает — всякую там семью, всяких детей, быт, быт, неустроенность этого быта, грязную плиту, кошачью шерсть, летающую по комнатам, убежавший кофе — а ведь больше его нет, ни в этой банке, ни в коричневой, косточку для Алика, которая лежит в холодильнике, и он знает об этом, и смотрит... этими своими глазами... не надеясь ни на что... Как это все отодвинуть, сделать далеким, несуществующим, неважным и слушать только то, что звучит у тебя в голове, в душе... И какую цену придется заплатить за это?

          И еще очень главное в этой книжке — все о папе, и о том какой он, и кто, взявший на себя так много, Учитель, Хулиган, Творец, Даритель жизни или Бес, отбирающий последнюю надежду и возможность творить? Карабас-Барабас, владеющий кучкой неодушевленных тряпочек и деревяшек, не способных без него к самостоятельному бытию, или мудрый Духовник, раскрывающий как нежнейшие цветы души своих чад к свету? Легкий искрящийся Моцарт или Сальери, не терпящий рядом с собой ничего талантливого, угрожающего его мирку, банальному местечковому измерению? Все эти роли он сыграл? Или прожил? И что думают все эти люди, связанные с ним в разные годы, люди, которых он выдумывал и восхищался ими, любил и ненавидел, рассматривал в микроскоп или писал про них пьесы?
           Все эти режиссеры, зэки, шоферы, театроведы, воры, стукачи, трудные подростки, эмигранты, поэты, чертежники, инженеры, солдаты, графоманы, некрасивые девушки в очках и очень красивые — без очков, милиционеры, актеры, очень много студентов из ЛИТМО, пьяницы, дворники, опять актеры... Люди, выделенные из толпы своими странными именами — Софа Коробочка, Куйбеда, все состоявшиеся и несостоявшиеся, и мертвецы — а их уж много, умершие непонятными, преждевременными смертями... и персонажи из спектаклей, все эти девочки-луны, Мани Ошибкины, Пуфики Гениальные, соседи Суконины, современные Макбеты — все, кого породила его фантазия в слиянии с настоящими людьми, все, обиженные им и не обиженные, словом, все жизни... что они думают? Что им принесла встреча с ним? Что остается жить в памяти?
           Сумасшедший, на глазах чопорных гостей залезающий в дорогом костюме принять ванну? Бескорыстный талант, сумевший пронести идеалы той, другой жизни, о которой даже запрещено было писать книги? Или фанатичный Вождь, с сектантской убежденностью устраивающий суд за опоздание и в наказание отлучающий от Театра на год, на два, на всю жизнь? Что остается в душе? Хрустальной чистоты ностальгическая тоска о юности, наполненной святой самоотдачей искусству и помогающая всю жизнь не терять духовного ориентира? Или полное отсутствие этого духовного ориентира? Страшная подмена, опустошенность и неспособность справиться с собой и с действительностью? Или его спектакли, книги, статьи, сценарии, розыгрыши, легенды и придумки, которые осветили и скрасили жизнь нескольким поколениям театралов и не театралов, вовсе не нуждаются в его образе, в его авторстве, а должны жить и умирать самостоятельно, как вполне автономные явления официальной, полуофициальной и вовсе неофициальной культуры?

          Ах, как много еще главного! А ведь про самое главное еще вообще ни слова не сказано!

          А еще очень главное — это когда теряешь. В несколько минут исчезает замок, который ты старательно выстраивал вот здесь, на этом самом теплом серебристом песке... Он только что стоял, этот замок, такой прочный, его изящные башенки были сделаны из слоновой кости... И вот... Где все? Ничего нет! Куда теперь? И тебя встречает улыбчивое предательство самых лучших друзей, они улыбаются, и их улыбка говорит примиряюще: "Сама видишь, как получается в жизни. Нужно предавать. Ничего не поделаешь: нужно, нужно... все бывает, все бывает..."
           А разве не главное, что банальность становится необходимостью? Что время обтачивает чувства, как море — осколки стеклышек, и они уже не такие острые, не так больно колются, если взять их в кулак и сильно сжать руку... Крови от них больше не будет... Уже можно играть ими, переворачивать... рассматривать на свет... красивые... а можно забросить подальше... и теперь уже можно говорить о них!
           А еще главное — невероятное чувство счастья, которое вдруг охватывает тебя, когда ты сидишь и рисуешь в Летнем саду, и шевелится листва над головой и тебя громко приветствует случайный пьяница — "Худ-дожница, а худ-джница! Нарис-ссуй мой автопортрет!" — и ужасное чувство несчастья, возникающее от того, что — любишь, адская боль, заливающая всю душу и все кругом от сознания, что вот — любовь, и должно быть хорошо, а тебе плохо, плохо, плохо, и неспособность разобраться, почему так, и сильное подозрение, что что-то перепуталось там, наверху, насчет тебя, какая-то ошибка, чего-то там Боженька напортачил, недосмотрел, если все у тебя в жизни вот так — от случайного пьяницы происходит чувство счастья, а от любви ничего такого, только наоборот, множество ужасных страданий разного сорта, всяких пожаров, наводнений и опасностей, и потерь, потерь, утрат, ощущений, что давно уж расплачиваешься не за себя... а за кого? за что? и если не расплатишься ты, расплатятся твои дети... Расплачутся и расплатятся... а потом начинаешь медленно-медленно прозревать, догадываться, что есть, есть? есть! — во всем высший смысл и урок, надо только уметь его видеть, и начинаешь искать, и надеяться, и опять делать ошибки... и почему сиротство длится так долго и мучительно... разве все это не главное?
           А эта несчастная женщина, Елизавета Несвицкая, бабушкина тетка, вышедшая простодушно за Ивана Ильича Сергиева в надежде иметь свою семью, детей, и — оставшаяся в девушках на всю жизнь, оказавшись замужем за Иоанном Кронштадским? Она, бедная, даже в суд на своего мужа подавала... Как это? Смирилась, когда поняла, кто он... А когда? И поняла? И смирилась?...
           И если это все не главное, то почему я все время думаю об этом?

          И почему я просыпаюсь ночью от ужаса, вспомнив во сне строчки Савинкова о том, как готовились они к убийству великого князя Сергея, московского генерал-губернатора. Князь Сергей ездил домой из Кремля через Никольские и Иверские Ворота. И если встать у иконы Иверской Божьей Матери, можно было в стеклянной рамке увидеть отражение всего пути князя Сергея от Никольских ворот до иконы. То есть, стоя рядом с иконой Божьей Матери, он поджидал выезда великого князя, чтобы убить его!
           Почему я теперь просыпаюсь от этого? Почему раньше, в юности, все эти связи казались романтическим сюром, и не воспринималось всерьез то, что теперь не дает спать по ночам:
           - Вот, знакомьтесь, мой муж, правнук знаменитого террориста... цареубийцы... ха-ха...

          Нет? Это все не главное? А может быть, главное то, что молиться меня учила не бабушка, и не другая бабушка, не мама и не папа, а младшая дочка, Сашенька, такой потомочек и Иоанна Кронштадского и Савинкова... И как мне воспитывать ее? ЧТО я могу ей дать?

          Да главного еще много, очень много... Что и делать-то с ним, не знаю... И ГЛАВНОЕ, спросить не у кого! Вернее, есть у кого, но боюсь. Отвлекать. Наверное, занят СВОИМ ГЛАВНЫМ.

В продолжение