Мария Смирнова-Несвицкая

Воспоминания Маши Ошибкиной

Театральные критики

          Папа брал меня с собой на просмотры. Но часто я видела совершенно не то, что надо. Фиолетовые подштанники одной дамы, театральной критикессы, до такой степени поразили мое буйное детское воображение, что я даже, как теперь вспоминаю — заболела. Я все думала, что это значит — надетые так откровенно фиолетовые подштанники? Какой в этом смысл? Что за знак тревожный и настойчивый? Если ли тут отвратительно каламбурный второй план? Так сказать, подоплека? Я размышляла об этом до тошноты, мне даже в голову не приходило, что это может быть просто небрежностью. Мне казалось, что Некто, оценивающий эстетическую сторону зрелища, сам должен быть безупречен. Ну, например хотя бы как мой папа. И я несколько лет старалась не прислушиваться к телефонным разговорам мамы с Юрием Александровичем Головашенко, который после заседания Ученого Совета или присутственного дня на Исаакиевской обязательно звонил маме и в чрезвычайно деликатной форме просил в следующий раз проследить за "Юрочкой" (то есть папой), так как сегодня у Юрочки были сильно видны кальсоны или расстегнута ширинка во время выступления. Мама страшно расстраивалась и переживала, так как она выпускала папу из дома в абсолютно приличном виде — сама застегнув его везде, все заправив и почистив. Все эти разговоры и впечатления прочно связали в моем сознании профессию театрального критика с непременно торчащими излишними деталями и неполадками в одежде.
           Теперь мне безумно нравятся такие люди. Если у человека чего-нибудь не то торчит, это означает, что он много думает о другом. О других. Во всяком случае, это гораздо лучше, чем безукоризенно одетая стерва. Но пристального детского взгляда я не выдерживаю.

Поиск Отца

          А эта книжка, это, конечно, поиск Отца. Девочка ищет отца.

Опять поиск Отца

          Отец, где Ты?
           Наверное, он занят чем-то важным.

Отрочество 2

          Когда я начала курить, мама закричала папе: "Юра, скажи ей!" Папа сказал: "Пусть делает, что хочет." Я курю с тех пор, со школы всю жизнь с перерывами на рождение и прокармливание детей. Я не знаю до сих пор, правильно ли папа сделал, что разрешил мне курить, и почему он так сделал. Скорее всего, ему неохота было со мной связываться, уж очень виртуозно я отстаивала свои права. Я к тому времени уже не одну собаку съела на отстаивании своих подростковых прав, была законченным демагогом. Но я пришла в восторг от папы, что он не поступает так, как все родители, и не делает того, что от него ждут.

Занудство

          Меня мучает совесть, причем совершенно незаслуженно! Ведь она меня мучает не только за меня, но и за других! Почему это она не мучает других за меня? Совесть как вирус себя ведет — к некоторым более слабым цепляется, а к некоторым нисколько. А начинаешь рассуждать об этом, выходит занудство.

Опять благополучное детство

          Когда мы снимали дачу в Рощине, я нашла в колодце бомбу. Пошла за водой, заглянула в колодец и увидела там бомбу. То есть бомбу я не сразу увидела, а просто долго смотрела в зеленоватую глубину, пронизанную острыми солнечными линиями, залетавшими в колодец через щелки между бревнами.
           Вода поплескивала и пробуждала ощущение таинственной опасности. Прохладой веяло из глубины. Я все смотрела, смотрела... Воображала себе большой корабль, море... Потом постепенно — стала и бомба вырисовываться. Лежит себе, сбоку, на дне, довольно спокойно. У меня закралось подозрение, что не может так просто случиться приключение. Захотелось чего-нибудь интересненького — и вот на тебе, пожалуйста, видишь — бомба в колодце... Пролежала там, должно быть, с войны, и если бы не чудовищная глазастость и жажда подвигов Мани Ошибкиной, лежала бы и сейчас. Или все-таки мое страстное желание чего-то необычайного материализовало эту бомбу? Ну, словом, не такова была Маня Ошибкина, чтобы не обнаружить бомбу!
           Земля дрожала и тряслась, когда ехали саперы на нашу улицу на страшных — не знаю как называются, не то чтобы танки, но похожие — огромные саперочные машины. Молодые загорелые бойцы улыбались белыми зубами. Оцепили улицу, никого не пускали, даже меня. Но я была не в обиде. Я благородно входила в положение саперов. Все понятно — бомба ведь не игрушка... Хотя в глубине души я чувствовала себя отчасти создателем не только бомбы, но и саперов, и тяжелых саперочных машин... Я озабоченно ходила неподалеку и обдумывала следующий подвиг.
          Когда бомбу вытащили, она оказалась очень проржавленной и безопасной.
           Но заслуженной славой и непререкаемым авторитетом среди мальчишек поселка я пользовалась до конца лета. — Ты что? Она бомбу в колодце нашла! — и уж тут главное было не показать вида, что я лопаюсь от гордости.

Сериалы

          Произошел такой страшный случай, после которого я стала за сериалы, хотя до того презирала их с необычайной силой. Я с насмешкой рассказывала о дяде Мише Голубеве (в деревне), приходящем к нам в гости после очередной серии (он ходил "на телевизор" к какой-то старушке) и докладывающем ее содержание. Он садился, кряхтя, у печки, и хлопая себя по карманам (в хитрой надежде, что я дам закурить) и слюнявя предложенную папироску, начинал рассказывать с куда большей заинтересованностью, чем он говорил о настоящих людях: Марьяна-то, слышь, голуба моя, родила! Ешь твою двадцать! А потом Хуля Альберта ребеночка-то скрал! — и так каждую серию, искренне переживая.
           Натуральными же, живыми обитателями деревни он пренебрегал. Когда я сказала, что пора идти в лес, вон люди уж ходят, он спросил с упором на первое слово: какие люди? — и я ответила — Петровы, он сказал: да рази ж это люди? Это Петровы... — намекая на куркулистость Петровых.
           А случай такой. Мы идем с Сашенькой из хора. Сильный дождь и темно, зима, потому еще и скользко. И когда поворачиваем на Малый возле детского мира, прямо перед нашими глазами ментовская, очень спешащая машина сбивает старушку. Все это происходит слишком ярко и назойливо-драматично. Старушка с палочкой и бидончиком спокойно переходит дорогу на красный свет, а тут эти вечно торопящиеся кому-то на помощь менты даже толком и затормозить не успевают. Старушка как пушинка подлетает от удара метра на четыре вверх ногами и потом со страшным звуком хряпается о мостовую. Миг тишины, сопровождающий смерть — и голосящая тетка-прохожая рядом с нами, жиденькая толпа, суетливые менты, выскочившие из машины, валяющийся бидончик... Зрелище и для взрослого, видавшего виды, что уж там, тяжелое, а для семилетнего ребенка, который впервые видит смерть, и психика которого ищет и не может найти защиты... Как я могу ей помочь в такой ситуации?
           Она плачет навзрыд, уткнувшись мне в живот, и не может идти, как мне вести себя? Сказать, что дорогу нельзя переходить на красный свет? Я говорю, что все в руках Божьих, что мы только помолиться можем сейчас, что надо идти домой... Дома я ее обнимаю, целую, утешаю, но понимаю, что надо как-то вытеснить у нее из головы страшную картинку, которая и у меня в мозгу торчит — летящую вверх ногами старушку...
           Я понимаю, что все мои разумные доводы в пользу смирения с виденным зрелищем уже истощены и я теряю душевные силы, мне уже не найти нужных слов, у меня у самой от пережитого начинается реакция, мне одной не справиться, я включаю телевизор. По всем программам, естественно, показывают трупы в разных ракурсах, Саша заливается слезами, и тут я начинаю внутренне протестовать: да что за блядская жизнь, твою...
           И вот, наконец, по какой-то самой лучшей программе показывают Марию-Луизу, или Марию-Шуизу, не знаю как ее зовут, но дай Бог ей здоровья, ибо ее смазливенькая мордочка, тоже, как и у нас, залитая слезами, но! — ненастоящими, — искаженная гримаской ненастоящих страданий, вселяла надежду и даже уверенность, что и наши переживания — со временем — станут воспоминанием...
           Как-то, словом, Мария-Хуиза быстро справилась с задачей. Отвлекла от реальности. Перевела внимание в свой Марие-Хуизный план, где все у них хорошо. А если и плохо, то ненадолго и совсем чуть-чуть. Видимо, для этого она и нужна. Видимо, все-таки в качестве психологической помощи сериалы и имеют такие успехи — что угодно, только не жизнь! Не та жизнь, которая за окном, на улице...
           Правильно это? Может, наоборот, каждый ужас надо прострадать до конца?

Светкина мать

          Светкина мать, выйдя из церкви, (Соня рассказывала) обращается строгим голосом к мужику: "Я за вами давно наблюдаю. Вы очень интенсивно молитесь".

Сашино детство

          Когда мы жили на Просвещения, у нас был такой телевизор, что все изображения там двоились и как бы негативировались. Если, например, показывали человека, то рядом обязательно стоял негр. С собачкой. Саша с детства вообще привыкла, чтобы стояли негры с собачками.
          Когда Сашенька была маленькая, она ходила в группу эстетического воспитания. Разумеется, какой-то мальчик ее там стукнул. Сашенька задумчиво рассказала мне об этом. Она в раннем детстве была задумчиво-толстая. Я посоветовала в свою очередь ударить мальчика в ответ, если такое еще раз произойдет. Сашенька выслушала мой совет и глубоко задумалась. "Нет, — наконец твердо сказала она. — Нет. Бить я не буду. Я скажу мальчику словами, авось его совесть загрызет".

Советский писатель Кафка

          Еще одним открытием юных лет, сильно повлиявшим на мою психику, было мое вдребезги разлетевшееся убеждение, что Кафка — это наш писатель. Прочитав "Замок" в "Иностранке", как всегда, с середины, я пришла в восторг и была абсолютно уверена, что это про нас, нашу жизнь, и вот ведь, как здорово написано! Наверно, это и есть настоящий соцреализм! Я сразу вознамерилась пропагандировать творчество советского писатели Кафки в школе и дома. Его необычная фамилия меня не смутила — я решила, что он из Молдавии или Эстонии, да это и не важно — главное наш! Ведь так гениально пишет! Прозрение наступило быстро — я просто заглянула в начало публикации — и обнаружила, что он не наш, и более того, в принципе, уже умер! Откуда же он все узнал? Что мы живем именно так? Как это он мог описать все заранее? Что-то тут не то, думала я.

Французская философия и Маня Ошибкина.

          Накануне позапрошлой Пасхи в университете на филфаке диагност эпохи французский философ Бодрийяр, невысокенький крепыш крестьянского вида в синем костюме, призвал не делать больше никакого искусства, так как рынок перенасыщен и потребить уже наделанную культуру и искусство человечество не в состоянии. Тем более, что потребителями культуры и искусства являются в основном сами же творцы натворенных произведений. Сегодня — потребовал Бодрийяр — если ты, конечно, настоящий художник, ты должен не изготавливать произведения искусства, а стать ассенизатором и уничтожать их, чтобы рынок подочистился. Необходим культурный террор!
           Русским людям вообще-то хорошо знакома идея разрушения и уничтожения культуры, но все равно они слегка струхнули, это было видно. И когда испуганным слушателям разрешили задавать вопросы, у Бодрийяра поинтересовались, как обстоят дела с верой в Бога при таком опять радикальном повороте к террору? Религия, бодро ответил Бодрийяр, это не мой вопрос.
           Хотя из окна страшно дуло, Маня Ошибкина очень внимательно прослушала лекцию Бодрийяра и даже кое-что записала к себе в зелененький блокнотик. Когда Маня Ошибкина вернулась после лекции домой, она пошла и сдала все бутылки.

Национальная идея

          Лева пришел вечером домой, сел за стол в свой угол, сидит, ест картошку с селедкой, пивцо там у него, сидит там, сидит, жрет, и вдруг говорит: А слабо тебе сформулировать национальную идею?
           Я сразу даже не ответила от такой наглости. Мне это нравится: я тут готовлю, стираю, убираю и я же должна еще формулировать! И что! Национальную идею! А потом помолчала немного (чтобы он думал, что я думаю) — и сообразила — опять он, Лев, прав. А кому же еще формулировать национальную идею? Конечно, мне придется этим заниматься! Это, можно сказать, прямой долг Мани Ошибкиной — формулировать национальную идею! Правда, ее еще придумать надо, но это уж пустяки!

           Я, как умная Маша, стала думать... А надо сказать, что, когда я долго думаю, это всегда кончается очень плохо. Потому что мне надоедает моя дума и я, желая от нее отвязаться и отдохнуть, быстро совершаю что-нибудь наперекор, против думы. Но тут, сознавая важность возложенной задачи, я лучше решила отложить раздумья на потом. Тем более накопилось очень много всякой необходимой работы. Кот Бяша обдристал туалет, потому что ему дали молока, так как сухого корма уже давно не было, а фарш еще позавчера закончился. Окна были немыты, Левины носки требовали починки, Алик хотел гулять, Дуне надо было найти книжку по барокко, а у Саши завтра контрольная по французскому и порвался портфель. Из всех этих приоритетов я выбрала контрольную по французскому, Алика и книжку по барокко.

           Переделав необходимые дела, Маня Ошибкина пришла к выводу, что самый главный пункт национальной идеи будет адресован женщинам. Да и все остальные пункты тоже. С мужиками абсолютно бесполезно разговаривать. Их надо сажать в красный угол и молиться на них — вот тогда они еще ничего, довольны.
           Маня Ошибкина была убеждена, что женщины поймут ее лучше. Может быть, она опять ошибалась?
           Главный пункт нацидеи заключался в том, что, говоря иносказательно, Маня Ошибкина хотела предложить женщинам опять носить юбки. Но сама Маня Ошибкина не могла сразу исполнить свой главный пункт. Для этого у нее не хватало колготок. То есть одни колготки, конечно были. Но это были выходные колготки. Маня просто не могла их вот так взять — и использовать, даже для осуществления национальной идеи. Если бы на дворе было лето, тогда другое дело. Можно было бы без колготок. А так — холодно. Дополнительные расходы. Много преград. Можно, конечно, было бы одеть брюки, а сверху — длинную юбку, но в этом была бы какая-то неправда, маскировка. Это еще хуже. Примерку национальной идеи нельзя было начинать с вранья.

Дуня

           Когда Дуня услышала в детском саду: "Дети, встаньте в круг!", она подождала, когда дети станут кругом, а сама спокойно подошла и встала в центр круга.

В продолжение