Я ненавижу шум. Гул стадиона вызывает у меня мигрень
в течение нескольких, наполненных адской болью, а значит, и ужасом одиночества,
ночей. Но лежать так на упругом матрасе под сползающим с потолка плотным
сумраком я могу с утра и до позднего вечера, тщательнейшим образом изучать
вымышленные слишком поздно родившимся гравировальщиком разверзнутые пасти
немых революционеров, окаменевших от взгляда обескровленной головы, схваченной
за волосы палачом в коротких штанишках, или, поворотившись к зеркалу,
разглядывать цветы сaдовых садов — отражение ряда зелёных колючих фаллосов,
пестуемых моей женой на балконе.
Хлопает входная дверь. Каблучки цокают по паркету коридора,
как шпильки с каждым годом дешевеющей толстозадой проститутки, чья тень-великанша
еженощно плавится в лунном блике на улице Сен-Дени — это Галка вернулась
с работы и тут же в упоении принялась за уборку. В гостиной взревел пылесос
и пошёл рыскать по углам, тыкаясь в ножки мебели, залезая в норы под сервантом,
и подолгу воя в берлоге под столом в кабинете.
Когда серые полосы в окне исчезли, и хищное, обладающее
чудовищными мимикрическими способностями небо приняло цвет ставень, затаившись
за ними, пришёл Галкин кузен Коганович с женой. Мы их никогда не приглашаем,
но каждую пятницу они звонят в дверь, не останавливаясь на пороге проходят
в квартиру и, перекрикивая друг друга, рассказывают бородатый пошлый анекдот,
или сам Коганович, перехватывая инициативу и важно сморкаясь в жёлтый
с рельефной топографией платок, повествует об очередной своей весёленькой
подлости.
Коганович служит привратником в главном бункере компартии.
Вся его должность заключается в выносе помойного ведра да воспроизведении
подобострастных гримас в присутствии сартрообразной жабы из президиума,
для чего ему необходимо подтянуть к ушам отмеченные прыщавой россыпью
желваки да закатить к неоновому светилу потолка сизые зрачки, вброд переходящие
белёсую муть глаз. Его супруга, помимо гигантской, на треть напомаженной
бородавки, отрастающей от верхней алой губы, двух десятков лет профсоюзного
стажа, приторного душка от Guerlin и помеси сиплого самоуверенного дисканта
с бескультурием политически грамотной парижской журналистки, обладает
и другими достоинствами, а именно: пепельной гривой, туго схваченной голубой
лентой, да неизменной чёрной хламидой платья с канарейками на животе и
грудях.
Обычно, как только оба гостя замечают, что Галка начинает
прислушиваться к ним, Коганович бросает её и, поворотившись спиной, кидается
ко мне в спальню, используя свою жену в качестве улыбающегося тарана.
Складки занавеси разлетаются в стороны, что утраивает звуковую мощь и
без того громогласно изъявляемого дружелюбия ещё невидимой четы. На пороге
предстаёт осклабившаяся мартовская снежная баба, вылепленная из уже почерневшего,
местами подтаевшего снега. За ней, подпрыгивая и лопоча приветствия, влетает
Коганович. Птица за его спиной отчаяно взмахивает крыльями, после чего,
легко перебирая ими, замирает в бреющем полёте.
Коганович неумён и громкоголосо-самодоволен, а потому
старые, сотни раз слышанные банальности с роковой неизбежностью снова
и снова преподносятся им, облачённые в форму полусветского сюсюканья и
подчас сопровождаемые чрезвычайно метким опрыскиванием слюной зазевавшегося
неофита-собеседника.
Я давно не прекословлю Когановичам, смиренно соблюдая
необходимую дистанцию, выслушиваю их излияния, а ведь дед учил меня на
пляже в Вандейе, в том лазоревом, полном крабов и пёстрых раковин детстве
отвечать "прямо и по-французски" как заядлым мерзавцам, так и тому большинству,
о котором разучивали мы отплясывающие сиртакис вирши : э — э — э... "l'ignorance
les garde ощ le savant se perd". Я позабыл имя автора этих стихов и утратил
воинственные рефлексы, дед покоится на кладбище Сен-Семфорьяна, и сейчас
я молча, с улыбкой, выслушиваю Когановичей, сейчас я люблю только сон.
Им не по вкусу спёртый воздух спальни. Почему я не выхожу?
Наверное, от этого я так растолстел? Недавно Коганович, заговорщицки подмигивая,
одолжил мне замызганную, нехорошо пахнущую брошюрку своего тёзки, написанную
в защиту какого-то оклеветанного капитана Ющинского. Напечатанная и разрекламированная
работодателем Когановича, книжица доставила автору несомненный финансовый
успех, с краткосрочной славой Золушки, прозевавшей принца. Я пообещал
её прочесть, но, конечно, не стану этого делать. Книг я не выношу, от
них и от музыки у меня болит голова, а после плохо спится, а ведь я люблю
сон.
