Я путаю Баха с Бетховеном, забыл даже, кто из них был
глух. Может, оба? Раз дед повёл меня к учителю музыки; тот долго бренчал
по клавишам, что-то выспрашивал. Потом, продолжая с опаской поглаживать
пальцами зубы однокрылого чёрного пегаса, он разговорился с дедом, объявив
ему напоследок, что у меня абсолютный слух. Незаметно от них я приложил
ухо к лакированой прохладе инструмента, да так и замер, пока волна, рождавшаяся
в его таинственном чреве, вздымалась и переплёскивалась в меня. Отец наотрез
отказался отдать меня в "школу для мещанских выродков" — до сих пор мне
не забыть его пронзительного, ещё на студенческих митингах сорванного
голоска — и сегодня, когда Коганович с видом знатока повествует о реквиеме,
исполненном на торжественных похоронах Моцарта, я лишь киваю головой и,
поглядывая поверх него на дрожащую бахрому занавеси, с глубоко запрятанным
наслаждением глажу подушечкой указательного пальца мягкие края заживающей
на левой ладони ранки, полученной в ходе кровопролитной предрождественской
битвы с устрицами.
Уже давно выучился я мастерски маскировать мои переживания;
говорить о них я боюсь — они будят меня, отрывают от ожидания грядущего
сна да ещё и вызывают недоумённые взгляды собеседников: "Что это с тобой,
братец?" Ведь в дебрях прибрежной рощи, там, где защищённое покосившимся
плетнём от дюжины горластых, приехавших по профсоюзным путёвкам йеху,
благородное создание вяло играет со своей четвероногой тенью, я — потомственный
горожанин — примечаю не восхищающую моих спутников рекламу гостиницы,
выставляющей на суд туристов новую концепцию переоценки ценности своего
пространства по отношению к их времени, я распознаю в дыхании бора запах
грибов, в точности предвидя их форму — названия их я не знаю — и цвет
земли на которой они растут. Точно так же, как во "Французской Комедии"
с предельной ясностью вижу я не банальные страдания скупого купчика, а
мидасовы муки Гарпагона и, глотая сладкие слёзы, ледяным кулаком закрываю
пунцовое лицо от толпы, бьющейся в экстазе бесподобного "бру-га-га". Но
тс-с-с, не тревожьте меня, скоро уйдут гости, скоро сон.
Когановичи усаживаются у журнального столика. Жена подаёт
чай. Он старательно размешивает сахар круговым движением кисти, открывая
при этом не совсем чистую манжетку, деловито облизывает одеревеневшие
катыши слюней в уголках рта и заусенцы, мстительно замасленные поедаемой
им серой арабской плюшкой чудовищных размеров. Чавкая, он по уши вгрызается
в рассыпающуюся мякоть, сноровисто смахивает в ладошку усыпающие стол
крошки, набирает довольно внушительную горку и, разинув рот, отправляет
её внутрь, хлопая пальцами по губам. При этом он прерывает рассказ, багровеет,
отплёвываясь, чертыхается и зло косится на нас, проверяя, не смеёмся ли
мы над ним. Отдышавшись и закативши для важности глаза к потолку, он продолжает
своё повествование о блаженстве порученного ему партией шефствования над
семьёй сенегальца Африкана Пигасо, его тремя жёнами и целым выводком бритоголовых,
раносозревающих Беттин смолистой окраски.
Допив чай, Коганович принимается подмигивать своей половине,
не сразу постигающей суть его мимики. Наконец оба вскакивают с мест и,
неотрывно глядя друг другу в глаза, начинают шумный обряд прощания, в
котором я принимаю лишь самое пассивное участие.
Проводив их, Галка возвращается, тихо ступая по паркету,
бесшумно задёргивает оконную занавеску, отчего бледнеет прочно насаженная
на иголки кактусов перезревшая тыква луны. Шелестя одеялом, Галка устраивается
на ночь, расплетает косу, с надеждой поглядывая в мою сторону, затем кладёт
голову на подушку, выдавливая из неё колкого детёныша писательского пера
и, чирикнув что-то о ночи, исчезает в ворохе волос.
Странно, что прошлой ночью жена оставила окно лишь наполовину
зашторенным. Перед сном я люблю поглядеть на белотелых мужичков, усеивающих
зеленеющую от лунной подсветки коричневую ткань. Подчас, чтобы побыстрее
подманить дрёму, я мысленно составляю в ряд этих пляшущих человечков и,
заранее зная о тщетности усилий, ищу в повторяющихся пируэтах их замысловатого
танца секрет некой алхимической формулы. Одна из фигурок, принадлежащая
тому самому счастливцу, что, изящно полусогнув в коленях ноги, отвернул
от меня украшенную пепельными волосами голову, отражается в зеркале, да
так удачно, что отливающая белым на вороном стекле зазубринка, став похожей
на флейту, угодила ему прямо промеж розовых ягодиц.
Тусклый ночник луны медленно гаснет. На пороге, откинув
край тяжёлого сукна, стоит карлик. Пока он, прихрамывая, направляется
к кровати, я становлюсь на четвереньки и, опираясь на локти, подставляю
ему голый зад...
