Аноним И78/17
Призрак
Решётчатая желтизна бороздит триптих зеркала с серебристой
щербинкой в правом углу; тьма хмельных сатиров отплясывает тропака на
шероховатом крепе оконных занавесок; чуть тронутая луной потрёпанная шёлковая
шаль, когда-то привезённая с богатого жирными баранами острова, скрывает
низкий журнальный столик, превратив его в детский гроб; гравюра, изображающая
сцены террора эпохи Людовика XVII, отражаясь, преломляется в хрупкой аквариумной
зелени, откуда временами всплывают два глаза рептилии да смоляной конус
панцирЯ; висящий над пропастью мостик паутины соединяет грани хрустального
оперения люстры; кипа волос жены, опутав ноги дебелого феникса на наволоке,
вздымается и опадает в такт чуть слышному клёкоту; я ненавижу нашу спальню.
С самого утра я жду прихода ночи. Сон — вот истинное
наслаждение жизни. Я изведал всю его негу, изучил всё его цирцеево гостеприимство,
злачные закоулки и притягивающую глубину его пропастей, я запросто различаю
его запах — смесь серы и ладанного сквозняка в прихожей церкви, я обожаю
его нежный ядрёный подсоленный сумрак.
Незакрытый ставень, скорее всего, на кухне, трижды гулко
бьётся об оконную раму. Белая птица на тяжёлом суконном балдахине, заменяющем
дверь в спальню, сморщивается и исчезает в складках толстой материи. Не
отпуская занавеси железной своей пятернёй, на пороге стоит карлик. С давних
пор приходит он ко мне ночью, с ним соединяет меня долгая содомская связь,
о которой не знает никто. Ростом он будет мне чуть повыше колена, его
чёрные волосы на лбу и затылке всегда ровно подстрижены, пришпилены, как
мохнатый чистенький паричок к мёртвому, совершенно плоскому, делающему
невозможной любую лафатерскую догадку лицу. Серая косоворотка заправлена
в пегие, как ножки ночного столика, штаны. Прихрамывая, делает он первый
шаг к моей постели. Птица за его спиной с сухим шорохом расправляет крылья.
Пока он приближается, я становлюсь на четвереньки. Проскрипели доски паркета,
зашелестела ткань рубахи, удушливо вжикнула молния. Толстый тёплый член
медленно входит в меня. Дрожа плечами и повизгивая, я оглядываюсь на желтушный
мрамор груди карлика. Жаркие волны набегают всё быстрее, я судорожно стискиваю
влажными пальцами деревянную решётку изголовья кровати, но меня уже подхватывает,
кидает в стороны и уносит прочь.
Простоволосое женское лицо начинает медленно вытеснять
из предрассветного омута зеркала расплывающиеся контуры силуэта карлика.
Взбесившиеся подземные воды в последний раз вздымаются девятым валом,
а на самом их верху — я — в коконе савана сна. Буря свистит, завывает,
колошматит в далёкий колокол. Мощная ласковая струя выбрасывает меня на
берег, и вместе с пёстрыми раковинами оставляет на упругом пляжном песке.
Я раздираю легко поддающиеся оковы, высвобождая сначала правый локоть,
затем обе ноги. Одеяло летит на пол, и моя жена, Галка Ципорье, рождённая
в шестидесятом департаменте, нахохлившись, скашивает глаза на моё отражение
в зеркале. Готовясь к бою с будничным бытиём под дребезжащее эхо будильничьей
трели, она вылавливает из слюдяного воздуха нарождающегося дня непослушные
пряди волос, сплетая из них толстенную, дородным немытым телом пахнущую
косу. Слева от неё, должно быть, от утреннего сквозняка мелко дрожит бахрома
занавеси, за которой сероватыми рожками изгибаются два крючка вешалки
с попавшимися на них ни разу не надетой кроличьей шапкой да ворсистой
шинелью на коленкоровой подкладке.
После ухода жены я снова медленно окунаюсь в дремотное
состояние полусна. Несмотря на видимые сквозь чёрные перекладины ставень
еле подсвеченные изнутри полосы кудрявых облаков, пещера спальни всё ещё
хранит для меня смутное воспоминание о ночном разврате. При мысли о нём
я скидываю одеяло, оголяю живот с красующимся на его правой стороне, оставленным
скальпелем год назад, каждое утро наливающимся кровью шрамом — миниатюрным
воспроизведением лезвия ятагана.
Вообще живот у меня толстый и волосатый. Я уже позабыл,
когда занимался спортом в последний раз. Помню, в детстве, дед, бородатый
скульптор, учил меня стрелять из лука, громко восхищаясь, когда мелко
трепещущая перьями стрела пронзала левый желудочек сердца, мастерски нарисованного
в центре ватманского листа. Отец же всё фыркал, издевался над моей меткостью
не от мира сего да за глаза называл деда малопонятным словом "петенист".
А вскоре дед умер, и лук с колчаном очутились в чулане, где отрастили
себе пушистый кожный покров, взмывавший к стелажам и, оседая, набивавшийся
в нос, если, бывало, я резко распахивал дверь на жалобно стонущих петлях.
