Зажжённая искра души перед тем как окончательно потухнуть наталкивается на лёгкие радостные рифмы, найденные мною несколько лет тому назад в части парижского архива, вывезенной из Евроланда в Санкт-Мориц неким дерзким датчанином. Вот он, старый, погружающийся в ночь Париж начала двадцатого века, описанный неизвестным, напрочь стёртым временем изгоем:
Стареет город на глазах,
И льются с неба вниз лучи,
Что разбиваясь в тёплый прах
Покров готовят для ночи.Всепобеждающий обвал
Сметает со своих путей
Ревущий над Парижем шквал
Любви страданий и страстей.И трепетная ночь в туманном покрывале
Накинув на себя ковёр небес,
Нисходит на дворцы, соборы и каналы,
И царствует отныне Бес!
А через несколько дней, я покину столь дорогой мне город, возможно в последний раз пережив расставание:
За спиною серый город.
Пыль и грязь и вопли черни —
Всё осталось! Путь мой долог
Через галльские деревни.И сквозь объятую истомою Европу,
Трепещущую майской дрожью влажной,
Отдавшись поезда пружинному галопу,
Я пролетаю с некой мыслью важной.Лечу к моей ганзейской ностальгии,
Родившейся на рейнских берегах,
Туда, где цапли хрупкие ходили
На тонких несгибаемых ногах.И знаю, там услышу древний сказ,
Приснившийся однажды в ночь ненастья
Про поиск европейского злосчастья,
И блеск победный немигавших глаз.
