Анатолий Ливри
Французский Феникс
«Was
sich heute Volk heisst,
verdient keine Konige.»
Неизвестный рето-романский автор
девятнадцатого века
Предисловие автора
Дневник
Генриха Третьего, досконально изученный и переработанный моими глубокоуважаемыми
коллегами, лежит сейчас передо мной на валком столике, раскрыт, как тогда,
полтора века назад, в тёмной королевской опочивальне, освещённой догорающими
за чугунной решёткой дровами, отражающимися в дряхлых венецианских зеркалах,
запертых в кипарисовые рамы.
Все французские гимназисты знают сейчас по иллюстрациям
учебников эту знаменитую Ван-Виеву картину: до отказа разверзнутая сверкающей
дверью в ад пасть камина, с потолка свисают, скрывающие королевское ложе
балдахины, затейливо сплетаясь удушливой материей по пути своего низвержения
к мраморным плитам, покрытым цельными верблюжьими шкурами, да кашемировыми
обрезками, привезёнными из новых королевских колоний.
Мужчина с немного капризным подбородком сидит
за рабочим столом, вырезанным из цельного африканского дерева. Взгляд
его устремлён на несколько старинных фолиантов, замерших на книжных полках
в разнообразных акробатических позах, рука сверкает двумя драгоценными
карбункулами, а её изящные пальцы, без всякого сомнения немного подрагивая,
держат перо, занесённое над тогда ещё белой стопкой тетрадной бумаги,
услужливо раскрытой на первой, уже початой странице. Это наш, божьей милостью
Король Генрих Третий, вернувший Францию в лоно монархии и заново основавший
династию Валуа, царствующую над страной и поныне. Пожелтевшие же листы
дневника, подобравшие свои уголки, как скукожившиеся бабочкины трупики
из дурных коллекций, лежат здесь, передо мной, и моё глазное яблоко, удесятерённое
в размерах пухлой лупой, разгуливает сейчас по ним.
Впервые в моей жизни, я, Yves le Chitz, более
известный по научным разработкам, да и то лишь специалистам в моей, чрезвычайно
узкой сфере, берусь за эдакую историческо-литературную работу, главная
сложность которой состоит в попытке (кажущейся мне неудачной, слишком
уж неуверенны мы в наших силах, когда с хрустом врезаем сталь плуга в
Terra Incognita), создать подобие литературного произведения из разрозненных
записей Генриха, и в то же время не став его биографом — так же давно
прискучившая мне роль — рассказать о главных королевских деяниях, и возможно
расчленить, объяснить и даже дать прочувствовать (невыполнимая задача!)
мысли Генриха, использовав для оного особый оптический механизм, а именно,
взяв на пробу его мясистую душу, сейчас, к сожалению, навсегда утерявшую
свой мускулистый каркас, постараться слиться с ней, впитать её в себя
до полного овладения ею, полюбив ее без остатка. Затем, прильнув всем
существом к искрящемуся калейдоскопу королевского духа, настолько воплотиться
в него, чтобы призма его мировоззрения хотя бы на самое короткое время
окончательно стала моей. После этой длительной мученической манипуляции,
которая несомненно отнимет несколько десятилетий моей жизни в обмен на
дар проникновения за черту, делящую запретное на видимое запретное и просто
невидимое, после живительного отдыха и пары-другой вещих снов, насквозь
проникнувшись генриховым естеством, я, вооружённый пером, сяду, как когда-то
он сам, перед листом чистой белой, до покатости гладкой бумаги, и начнётся
моя жертва медовая: тяжёлый мёд плодов моего труда потечёт с пера, капли
его вески и вязки, подрагивающий в предвкушении сладости жертвенник-лист
впитывает мёд моей, побратавшейся с Генрихом души и просит ещё. А поставив
последнюю точку, сделав дело моё, я, счастливый, переполненный заждавшимся
и нашедшим долгожданный выход сладострастием, умру, с трудом сдерживая
нетерпение повторного и окончательного воссоединения с тем, кто стал частью
меня. И я уверен, что в тот момент я буду ощущать то же самое, что и охмелевший
от сакэ японский лётчик войны эпохи позднего декаданса, который должно
быть завывал от злобной радости неслыханного наслаждения, с громоподобным
хрустом раздавливая свою наполненную взрывчаткой машину о палубу жирной
яйцеклетки — корабля, увенчанного дырявым звёздным полотнищем.
