Александр Елсуков
Язык, речь и постоянная игра на рояле
Речь — живое воплощение языка, жизнь структуры. Возможно толкование речи, возможно толкование языка, но только и исключительно в прямой зависимости от того, какие цели мы ставим перед собой.
Постоянная
игра на рояле смазывает черты любого пейзажа, любой перспективы. Тем более
такого серого, по-осеннему влажного, как бывает в ранних сумерках, при
въезде в незнакомый город.
Те,
кто носит имена великих или хотя бы мало-мальски известных предшественников,
до известной степени обречены на постоянное их присутствие в собственной
жизни. Отсюда множественность имён испаноязычных народов, отчества русских,
здесь же истоки потерянности, разливающейся над переименованными городами,
и прочее, привязанное к слову. Истинная сущность различий между именами
собственными и именами нарицательными заключается в том, что вещь наречённая
из себя самой говорит своё имя, в то время как собственное имя — лишь
благое пожелание собственнику, исподволь воплощающееся в его самости.
Язык — пятое измерение мира, необходимейшим образом дополняющее пространственно-временной континуум до вочеловечивания.
Приятно въезжать в незнакомый город вне ощущения, что это Пекин, Мюнхен или Новокраматорск: вкрадчивое движение за окнами неслитых в контекст обстоятельств труб, заводов и жилых строений поднимает до чувства близости к открытию, к проникновению, тем более сладостного, чем более надолго удается удержать вязкое вращение мысли от сплетения грубой ткани обыденности. Подобно медлительному развитию музыкальной темы разворачивается в поступательном движении нотный стан перелесков, прерываемый речитативом заборов и нотками чадящих фабрик, басовые аккорды новостроек прерываются загадочными и манящими паузами проспектов, столь же мимолетных как возможное развитие темы музыкального произведения в увертюре, мягко замедляющей ход перед началом основной части, и перрон, покачивающийся в мучительном предощущении завершения и вступления на твёрдую почву повествования о вещах, доступных прикосновению и потому не вызывающих этой неосознаваемой, детской тревоги.
Говоря о судьбах языка, мы поневоле сбиваемся на рассуждения о судьбах народов, пытаясь найти истоки речи, с удивлением обнаруживаем, что не имеем оснований говорить о судьбах речи в дописьменную эпоху, поскольку не имеем возможности уверенно определить сам факт существования и распространения речи. Для того, чтобы пояснить эту мысль, я предлагаю предположить, что в дописьменную эпоху народ практически не владел языком, тем более, что такого рода утверждение не кажется совершенно неправдоподобным. Первое тысячелетие от Рождества Христова — ведя полукочевой образ жизни малочисленными племенами, разбросанными на обширнейших просторах нынешней Русской равнины — сложно представить, что мы вправе говорить о какой бы то ни было общности, а соответственно, и о каком бы то ни было общем языке.
Извините, товарищ, что я вот так, значит, хочу поговорить, ничего-ничего, да вот, конечно, я понимаю, что это так нельзя, то есть не положено, но если хочется иногда — иногда! — сказать, а некому, домой придёшь, там пусто, ну, вы понимаете, я понимаю...
