Издательство «Стетоскоп»
Содержание журнала «Стетоскоп» за 1993—2010 годы
"стетоскоп" N33
Дом
Дом-2
Во времена восьмого
правителя дела приняли несколько энергический оборот. Трамвайный парк
полностью обновили, началась реконструкция путей. Юный водопроводчик утвердил
в сельсовете проект фонтана в кленовой роще, но из-за недопоставки гипса
на изображение улиток по парапету — запил и отдал богу душу. На седом
утёсе появился дом, сложенный из нетёсанных глыб известняка.
Шли годы. Реконструкция путей затянулась,
трамваи перестали ходить к океану. Никто не выбирался в эти унылые края,
на суровый утёс, военные и служащие, что составляли основную часть жителей
Городка, предпочитали проводить досуг в кинотеатрах и на берегу речки
Звонок. Со временем мост через Звонок обветшал, рельсы изъел в труху солёный
ветер. Только вездесущая пацанва в погоне за стрекозами и бабочками изредка
забегала сюда, по тополёвой дороге, заросшей чертополохом, да и они, завидев
вдали фигуру сгорбленной старухи, по-воробьиному прыскали по сторонам
и оврагами улепётывали в сторону моста.
Старухой пугали малых детей, она
словно испокон веков жила в доме на седом утёсе. Шпалы трамвайных путей
были пущены на дрова и сгорели в очаге. Последние годы старуха вынуждена
была спускаться к ольшаннику на берегу речки Звонок, а потом, с несоразмерной
вязанкой на сломленных плечах, чёрной подраненной птицей, вновь взбираться
к своему жилищу. Осенью, во время дождей, речка выходила из берегов, разливалась,
подступая к самому подножию утёса, и тогда из трубы дома неделями не шёл
дым. У старухи было выбуревшее лицо с чёрными завалами глаз и немощные
руки — кургузые, морщинистые и венозные.
Я в молодости знал женщину, жившую
с человеком, героем этого повествования, и, следуя поначалу ее рассказу,
а впоследствии направляемый слухами и домыслами, с которыми я в избытке
столкнулся, пытаясь найти концы этой истории, добрался до Городка. К тому
времени старуха уже перестала спускаться к реке, а дом заметно обветшал.
От моста через речку Звонок остались лишь полусгнившие сваи и мне пришлось
долго искать мелкое место, чтобы перебраться на другой берег.
Вблизи дом производил ещё более тягостное
впечатление, чем издалека: глина, скреплявшая некогда камни, местами выветрилась,
и, казалось, достаточно было бы малейшего толчка, чтобы стена обрушилась.
Двери и рамы пустых окон со скрипом покачивались на ржавых петлях, под
ногами скрежетало битое стекло. Я обошёл все помещения, нигде не замечалось
ни следа жизни, ни намёка на смерть, у меня сложилось впечатление, что
хозяева в спешке, но тщательно собрались и ушли. В углу одной из комнат
мне попались на глаза останки письменного стола. Движимый каким-то наитием,
я приподнял столешницу и обнаружил в одном из ящиков запылившиеся листки
бумаги. Они лежали в беспорядке, на одной стороне каждого угловатым, строгим,
несколько нервным почерком были записаны строфы странных стихотворений.
С обратной же стороны можно было разобрать слова, начертанные другой рукой,
почерком более мягким и округлым. Обходя другие помещения дома, я нашел
среди камней и стекла еще несколько листков и присоединил их к найденным
в столе. Как я теперь понимаю, автором стихотворений был герой моего повествования,
а пометки к ним, комментарии, чем-то напомнившие мне надписи на обратной
стороне фотографий, писала женщина, долгие годы жившая с ним в этом доме
на вершине седого утеса. Листки не были пронумерованы, поэтому порядок
расположения я выбираю по своему произволу. К тому же, со всей неизбежностью,
часть листков наверняка унес ветер, беспрепятственно гуляющий по всему
дому. Вот они.
Жизнь — альбом. Человек — карандаш. Дела — ландшафт. Время — гумиэластик:
и отскакивает и стирает.
Козьма Прутков. Плоды раздумья