Издательство «Стетоскоп»
Содержание журнала «Стетоскоп» за 1993—2010 годы
"стетоскоп" N33
А. И. Гурфинкель
О друзьях и приятелях (отрывок)
А. И. Гурфинкель
О друзьях и приятелях (отрывок)
Вначале их не было вовсе.
Рос маменькиным сынком: послушным и толстым. Играл сам с собой. Так
маме было спокойней. Со двора уходить запрещалось, несмотря на очень
малую вероятность угодить под трамвай. Бегать запрещалось — вспотеешь.
Это опасно для здоровья: вспотеешь — простудишься. Если приходилось
этот запрет нарушать, то отсиживался какое-то время в сарае. Но у мамы
глаз! Ее не проведешь.
Игрушки — всякие железки, которые назывались
"части". Имелись в виду детали. Это было унаследованное хобби, не развившееся
ни во что путевое. Молотки, клещи, ножики — это от отца. От него же
и самодельные игрушки, главным образом — милитаристские. Такое время,
кругом враги, классовая борьба обостряется.
Еще были животные. Легальные, полулегальные
и нелегалы. К первым относились кошка Кацайка и крупный двортерьер Пупсик.
Во вторую категорию попадали потомок овчарки Голос и ничейный шпиц по
имени Сучка. Нелегалами выступали все щенки и бездомные котята, которых
я приволакивал из жалости. За что неизменно получал от мамы втык и приказ
унести немедленно со двора.
Первым настоящим другом стал соседский
мальчик Шия (Иошуа). Сын репрессированного, он приехал с мамой к бабушке
перебыть некоторое время. Я об этом узнал значительно позже.
Играли мы хорошо. И если спорили о роли
в игре, например, кто будет Лангером (местный немец-золотарь), то обходились
без ссор и драк. Через год-два он уехал.
Встретились мы после войны в Новоград-Волынске.
Его теперь звали Александр. Был он очень красивым парнем: высокий с
атлетической фигурой, светлыми кудрями и обаятельной белозубой улыбкой.
Любил и умел петь народные украинские песни. В свои не полные семнадцать
успел приобрести профессию столяра. Учился в вечерней школе, работал,
много и успешно увлекался женщинами. Несмотря на два года разницы в
возрасте, у нас уже было очень мало точек соприкосновения. В пятидесятые
годы мы виделись во Львове, где он учился в строительном техникуме.
Дамы его влекли по-прежнему, а может быть, и больше. Но их выбор, на
мой взгляд, мог бы быть и интересней. Думаю, что при ином раскладе жизни
Алексадр мог бы стать личностью незаурядной. Многое из отпущенного ему
природой осталось нереализованным. Наверное, все было бы по-другому,
если бы его не лишили отца.
Какое-то время, перед поступлением в
школу, были игры со старшей сестрой. Она обучала меня грамоте, ставила
оценки и записала в библиотеку Пионерского клуба (бывшая синагога).
Там строгая Лия Павловна (Лийка-Палка)
выдавала книжечки и при обмене требовала пересказать содержание прочитанной.
Там же мы подружились с лийкиным сыном — Минькой (Мишей Миньковским). Озорник, выдумщик — Мишка горазд был
на всякие авантюры, но при этом очень часто попадался и бывал бит строгим
папашей или получал увечья. Так, во время игры на стройке рухнул в котлован
и ободрался о торчавший гвоздь — накладывали швы на ягодицу. Другую
ягодицу порвал ему пес, опять ходил с наклейками. Это, разумеется, повышало
его авторитет в моих глазах. Кроме того, Миша был старше, опытнее и
каждый год ездил с родителями в город Харьков к родственникам. Там он
видел высоченные дома с лифтом и катался в троллейбусах — предметы совершенно
фантастические, которые я представить себе не мог при всем напряжении
ума.
Естественно, что в нашей паре Миша лидировал,
а я повиновался. Так мы дружно скандировали: "Дай бог — Пивень сдох,
я поставлю свечку!". Пивень была кличка многочисленного семейства Вальдманов,
Мишкиных соседей и дальних родственников моей мамы. Тот факт, что мерзкую
дразнилку мы кричали, спрятавшись в палисаднике, не гарантировал от
разоблачения и наказания.
Еще одним объектом нашей агрессии был
толстый Эли-Герш с нашей улицы. На кличку "Эли-Форц" он реагировал очень
остро и по шее мог надавать при случае вполне ощутимо. Мишу это не могло
остановить, а я не мог отстать от друга. Тем более что он мне покровительствовал:
научил играть в различные настольные игры, был своим человеком в Пионерском
клубе, заступался на улице. Не всегда, правда, удачно. Так, он стал
угрожать мальчишке с украинской околицы, обещав прибить, если тот меня
тронет. И тут же сам схлопотал пустой бутылкой по голове. Спас Мишку
кожаный шлем — "Летчик", которые были в моде до войны.
Воспитывали Мишу "по науке" и я ему не
завидовал. Сам видел, как мамаша заставляла его есть очистки огурцов — средоточие витаминов, глотать рыбий жир и пр. А от папы, специалиста
по раскрою кожи, висела на стене плеточка. В деле видеть ее не пришлось,
но ассоциации она вызывала неприятные.
Иногда в нашу компанию вливался Беба
Березнер. Это уже была критическая масса! Он беспрекословно становился
лидером, а проказы и шалости — значительно остроумнее, изощреннее и
удачливее. Беба обладал покоряющей (взрослых) внешностью, был не по
возрасту осведомлен о многих сторонах жизни. В том числе, и о взаимоотношениях
полов. Последней информацией делился весьма охотно. Артистичность и
изящество, как свойство натуры, вызывали симпатию и позволяли уходить
от наказания за шалости. В компании Бебы и Миньки я мог только изображать
толпу и пассивно участвовать в деле на правах младшего и увальня.
Не знаю, как сложилась судьба Бебы, он
вполне мог стать комбинатором типа Остапа Бендера, сделать карьеру в
мире искусства или в бизнесе. Правда, для последнего наш период был
очень неблагоприятен и вполне мог завершиться зоной.
Потом у меня завелся приятель Гришка
Талимончук. Его родители работали в колхозе, дом и хозяйство вели по-крестьянски.
Мне было крайне интересно в их доме. Там царил полумрак и стоял устойчивый
специфический запах. Горела лампадка под иконой. К потолку была подвешена
плетеная из прутьев зыбка. В ней лежал младший отпрыск семьи, держа
во рту тряпочку с жеваным хлебом вместо соски. Здесь можно было увидеть
ткацкий станок, ступу и большую долбленую бочку для стирки в золе одежды
и белья из домотканого полотна. И многое другое, что сегодня найдешь
разве что в музее.
Гришка на год-два старше меня, а поэтому
уже работник: то коней со двора отогнать на конюшню, то на пастбище
за коровой, то на ток к матери или на сенокос. И я с ним. Умел Гришка
делать многое, трудовое воспитание поставлено на селе традиционно крепко.
В остальном был достаточно сер, но обладал
хохляцким юмором. К развлечениям его дружков на пастбище я просто был
физически мало подготовлен. И, наверное, неосознанно завидовал их способностям
и близости к природе. Гришка впоследствии стал лесным объездчиком и
горьким пьяницей. Общаться с ним стало совершенно невозможно.
Интересно, что у Гришки и у его братьев
была вполне заурядная внешность, а их сестра Ева — поразительной красоты
девушка. Но это уже о другом...
Из одноклассников довоенного периода
(всего три года) никаких прочных привязанностей не припоминается. Как
и в первый год проживания в эвакуации в городе Сталинабаде.
Помню, что очень трудно было разобраться
в особенностях восточного среднеазиатского быта. Еще труднее во взаимоотношениях
приблатненных ребят с заводской окраины с их феней (сленгом). Оказалось,
что живут там не только таджики, узбеки, татары, но и мордва, хохлы,
чуваши и другие. Как будто русские, но не совсем.
Первым приятелем моим стал Юрка Недбайлик
по кличке Козлик. Был он немного старше, но значительно опережал меня
в физическом развитии. У него была большая круглая голова, маленький
нос с проваленной переносицей, глубоко посаженые глаза под низким крутым
лбом и фигура гимнаста. С Юркой мы ходили купаться в вонючий пожарный
водоем, где я и научился плавать, на большой арык, а потом и на стремительную,
горную речку Душанбинку с ледяной водой, изменчивым руслом и обкатанными
камнями.
Там, на речке, проходила значительная
часть длинного летнего дня. Играли в обычные для этого возраста игры:
имели свой остров, строили там шалаши, ловили рыбу, разводили костры
и т. д. Но основное время тратилось и на вполне реальное добывание еды.
Самой разной. Интеллектуалом я бы Юрку не назвал, даже если бы знал
такое слово, но научил он меня многому. Под его руководством мы сплели
сак для ловли рыбы в большом арыке. С ним лазали по тутовым деревьям,
набивая животы сладкими ягодами, заготовляли на зиму кизяк, воровали
овощи на огородах и картошку при перевалке из грузовиков в подвал. Именно
Юрка научил меня проникать на территорию мясокомбината по крыше общественного
туалета, в обход многочисленных страшных цепных волкодавов, бегавших
по периметру высокой глухой ограды. Там, в цехах, работали наши мамы,
которые могли исхитриться покормить нас куском вареного мяса или батоном
колбасы. Нам было по 12-13 лет, мы росли и есть хотелось постоянно.
Это во многом определяло и стимулировало наши действия, которые не всегда
находились в полном согласии с законом.
Однажды Юрку осенила идея настричь шерсти
с бараньих шкур, которыми были загружены платформы на железнодорожном
выезде из комбината. Идея была реализована. Забравшись на платформу,
мы настригли по полной пазухе отличной шерсти (выбирали овчины попушистее).
Затем эту шерсть продали старушкам на ближнем базарчике, а на гонорар
приобрели горячие узбекские лепешки.
После нескольких удачных набегов на золотое
руно нас засек сторож. И если бы в нас угодил хоть один камень из тех,
которые тот метал сверху с обрыва, — мало бы не показалось.
Миновали нас и камни бабая, у которого
мы иногда снимали пробу с персиков. Он и вовсе пользовался для этой
цели луком с двойной тетивой и кусочком кожи для камня вместо стрелы.
А по саду бегал кучук (азиатская овчарка) с обрезанными ушами и хвостом.
Но Юра придумал простой, как все гениальное, вариант: один из нас, не
перелезая забора, бросал палки по деревьям над арыком, а другой вылавливал
трофеи ниже по течению. Только много позже я узнал, что персик — мягкий,
нежный и сочный фрукт. Но и добытые нами, незрелые, тоже шли неплохо.
Наш жизненный путь усеян обломками того, чем мы начинали быть и чем мы могли бы сделаться. (А. Бергсон)
