В начало

     Эссе Борхеса завершается словами "Не исключаю, что обе пересказанные истории на самом деле одна. Орел и решка этой монеты для Господа неотличимы". Моральная оценка (а в предыдущем эссе она присутствовала, спрятанная под цивилизационной телеологией) растворяется. Остается удивление, недоумение, растерянность. Неужели для Господа (или для Ничто) "цивилизация" и "варварство" неотличимы? Сейчас сказали бы по-другому: это просто пустые слова, некогда придуманные белыми мужчинами для угнетения цветных и женщин.
     Тридцать шесть лет спустя восьмидесятидвухлетний Борхес надиктовывает коротенький текст под названием "Нихон". Как все поздние сочинения слепца, перед нами простое перечисление историй, оставшихся в старческой памяти; Борхес усушивает каждую из них до абзаца и тасует. То, что волновало его полвека назад, не удостаивается в его речи ни малейшего упоминания. Угасающий писатель говорит только об одном — о том, что совсем скоро он уйдет, так и не познав даже миллионной доли разнообразия мира. Все оказалось тщетным: мир, культура остались чуждыми его человеческому уделу; уделу зачем-то появиться и неизбежно исчезнуть. И вот Борхес исчезает, десятки раз прорепетировав это исчезновение в своей прозе, так по-настоящему и не вступив в "тончайшие из лабиринтов", выстроенные, например, Бертраном Расселом, Спинозой, древними японцами. И тут вновь появляется история про всадника и город. "Году в 1870-м в гарнизоне Хунина объявились степные индейцы, никогда не видевшие ворот, дверной колотушки, ставней. Они смотрели, касались этих диковин... и навсегда возвращались в родную глушь". Писатель, который пятьдесят лет назад воспел город, внушающий страх варвару, теперь увидел себя в этом варваре. Из исторически ограниченной метафоры "цивилизации" (версус "варварство") город превратился в религиозную метафору "жизни", куда все мы, будто несмышленые степные индейцы, приходим, чтобы потрогать дверные колотушки, и затем благополучно отправиться в родную глушь, небытие.

В оглавление