Камиль Чалаев
Гетерофония парижских сирен
(интервью с Андреем Лебедевым, октябрь 2002)

Знаю, что в твоей звуковой коллекции, среди прочих курьёзов и раритетов, имеется запись шумов одного парижского автобусного маршрута. Что за автобус и что за шумы?

     Девяносто первый номер, кажется. Я попал на очень милого водителя, который переговаривался по рации со своим центром.
      Другой специфический звук, представляющий интерес, это открытие и закрытие дверей, за которыми следует компостирование билетов: «Цзи-рицзи-ри-ии-и да-да-туйк».
      Я часто пользуюсь 91-ым. Циркулирует он между Монпарнасским вокзалом и площадью Бастилии. Замечателен тем, что ходит часто, допоздна и семь дней в неделю.

Это интервью — для номера «Стетоскопа», посвящённого Городу, его мистике, тайне. Делятся ли, на твой взгляд, композиторы на сельских и городских?

      Я отношусь к композиторам урбанистическим, шоссейным и передвижникам, или вообще к некомпозиторам или акомпо. Думаю, если жить в деревне, или на берегу моря, сам принцип работы меняется: больше созерцательности позитивного характера, сидения на месте. Например, Джон Ливенгуд, живущий на даче в Буживале, не как Тургенев, но тоже ведет образ жизни помещичий, принимает, выходит с трудом... Это разные вещи — жить и творить за забором и с видом на долину до тридцати километров или...
      Когда я еду куда-то, возникает некая форма гармонического общения со средой. Всё зависит от времени суток, погоды и некоторых субъективных факторов.
      Если делиться на тех, кто «берет» автобусы и тех, кто спускается под землю, так я предпочитаю первый вид. Хотя сам использую автомобиль уже долгие годы — желание скорости и проблемы перевозок, дальнее житье в свое время, а после всего — привычка независимости, все это ведет к такой неэкологической и дорогостоящей вещи, как машина. Но я ее тоже записывал, в Италии, например, при возвращении 13-14 сентября прошлого года — вернее, записывал радиопередачи по-итальянски и их пропадание в туннелях.

Несколько лет назад ты организовал музыкальную акцию по озвучиванию первого уничтожения блочных домов, построенных в 70-е для малоимущих в парижском пригороде и отслуживших своё. Что это была за среда? Как проходила акция? Что чувствовал сам ты? 

      На этот вопрос я ответил, в частности, в заметке о Дикой Школе, которая, собственно, из этой акции и произошла.1 Мы включили звук взрыва и сам его факт в наш спектакль с детьми из Валя, на который были также позваны Навот Барак из Тель-Авива=Парижа, Генджи Ито из Нью-Йорка, Антон Никкиля из Хельсинки, Олег Еловой из Екатеринбурга, Алеша Хвостенко из Парижа, Франсуа Эссинди из Камеруна, а также Норберт Эстеб из Пиреней со своими двумя восхитительными лошадьми. Хвост с Олегом соорудили Дракона из сваленных бурей деревьев.
      Остались лишь фото, они скоро появятся на нашем новом сайте Дикой Школы, чье открытие предвидено в начале нового года. Масса народа приняла так или иначе участие в акции, не всегда с пользой, но все заработали, кроме нас с Сабиной, ибо мы отдали все права «Коллективу 12», а взамен получали низкую зарплату в течении трех месяцев, проработав над акцией практически год. Мы также подготовили передачу на местном радио, спрограммировав тридцать шесть часов музыки и интервью с жителями города, бывшими жителями домов, с разными записями. Например, я зарегистрировал наш спуск с восемнадцатого этажа по лестнице одной из разрушенных башен. Эту запись мы часто используем в балетах или в объектах.
      Сегодня нету больше на этой земле ни Генджи, ни Олега.
      Среда похожа на урловую тусовку, скажем, на Старом Гае, в Новогиреево, в 1976-77 годах. Я тогда в ней участвовал поневоле, так как меня вышибли из ЦМШ за курение в туалете, после второго предупреждения, в середине второй четверти восьмого класса, и остаток его я доучивался в 781 школе упомянутого района, где мой отец заимел себе кооперативную трехкомнатную квартиру. Тогда я играл на басовке, с Олегом Гусаковым, который жил на Кутузовском. Мы даже дали один раз танцы в одной школе.
      Так что я, усатый и большой чувак с Беговой, довольно хорошо сначала был принят учениками из 781-ой, объявив что музыкант и пообещав приехать на новогодний вечер, играть танцы. В роковой день Олег заявил, что он не собирается ехать в такую даль и вообще стрёмно, гитара его и колонки, так что мы проболтались с ним без особой цели весь вечер и ночь в его приличном районе. Наутро, когда я приехал в школу, ситуация была уже иная и уважение ко мне пропало, а начались унижения, плевки и побои. Я не буду вдаваться в подробности, но кончилась история тем, что я подрался один на один с кем-то из пристававших, через неделю, на чем меня оставили в покое, более-менее, если не считать ворованных книг из квартиры с целью продажи.
      Там я познакомился с моей третьей и настоящей подругой Любой, которая жила по другую сторону Ждановской железной дороги, в Выхино, кажется. В конце концов, я из этого района переехал обратно на Беговую, откуда в Финляндию, а после в Париж. Мои бывшие соученики, получив, как и я, свидетельство о восьмилетнем образовании (у меня были одни тройки с минусом, кроме французского, как будто без минуса), попали в большинстве в малолетку, а после и в нормальную тюрягу, если не считать нескольких исключений, впрочем, не менее печально завершившихся, но в другом аспекте.
      Все это, чтобы провести некую параллель с моим первым появлением в Валь Фурэ, куда я прикатил в 1998-ом на voiture-cloche моего изобретения и изготовленной в «Коллективе 12» с помощью Филоса и Алена. Старая бежевая рено-экспресс служила резонансной коробкой, с добавлением трех железных мачт-тромбонов с раструбами и мундштуками, и натянутых струн: двух от контрабаса и одной из длинной лианы, по принципу земляной кифары. Также к автомобилю была приспособлена наклонная ротиновая мачта с восемнадцатью чеканенными коровьими колоколами, а в грузовом отсеке, из которого были убраны все лишние детали, был подвешен мой спун-белл, который впоследствии был передан Хвостенке для «Ионы» и там пока и остался. Спун-белл состоит, для тех кто не знает, из полуметровой деревянной ложки, к которой привешена балка, к которой подвешены сорок шесть бараньих крученых колоколов, по принципу энгармонизма.
      Нам сказали — приезжайте в Валь в семь-восемь вечера. Я не знал, что это такое, его похожесть на Старый Гай, на общагу лимитчиков, на ?рок — мне и в голову такое не приходило. А спун-белл может стать также вращающимся оружием, так что когда я его вынул и стал с ним крутиться, молодые удивились, потом попросили попробовать, срезали штук шесть или семь колокольчиков, и обступили машину как волки — говоря, что они не приезжают шуметь к нам на кухню в восемь вечера, почему, мол, мы себе это позволяем? Я как Ульянов на броневик, залез на крышу рено и пропагандировал нашу добрую волю, и нефранцузское происхождение мое мне вероятно стоило позитивной ноты, ибо, несмотря на толпу, единственное, что пропало — это ключи от самой машины. Так что я долго еще вещал в ожидании запасных, обещав приезжать почаще и работать с молодежью по мере сил. Мой четырехрогий колпак Поля Смита нас тоже, вероятно, спас, удивив.
      Вот с тех пор мы и зачастили под разным видом и с разными программами в эту вообразимую страну Востока на Западе. Поющие дома, как назвала их покойная Лариса Черникова, были одобрены по моему проекту мэром города Пьером Бедье. Он сейчас стал Госсекретарем по пенитенциарной недвижимости. Но между нашим первым замыслом — использовать дома, восемнадцатиэтажки как резонаторы, и конечным результатом, Урбанистической Оперой, оказалась пропасть, которую с трудом помешали углубить отношения с французскими коллегами из культколхоза 12. Впрочем, это другая история.

Продолжая разговор о «городомузыке», вспоминаю твои рассказы об опыте уличного музицирования. В чём специфика этого ремесла?

      Мне попалась под руку фотография старика, играющего смычком на пиле. Он стоял прямо перед фонтаном на площади Сен-Жермен; теперь там магазин Картье на углу, но когда я его снимал, была еще дисковая лавка, довольно интересная, с классическим уклоном. Это напротив «Эмпорио Армани», где раньше располагался драгстор, в котором можно было ночью купить сигарет и поесть мороженого.
      Не думай, что я стал старпёром, одни воспоминания о прошлом городе, которого нет.
      Бизнес поменял все данные со временем. Несомненно, это относится с тем же успехом к Москве. Просто очень заметны перемены, и не говорить о них — предавать дух того города, в котором когда-то, двадцать лет назад, я задумал поселиться и сегодня перед ним несу ответственность.
      Перед старым музыкантом лежал открытый скрипичный футляр, в котором он носил пилу и смычки. Играл он очень душевно, чисто, с улыбкой. Ничего против фотографирования не имел. Вот настоящее уличное музицирование. Хотел бы и я дожить до восьмидесяти лет, выйти на улицу, поиграть — если за тринадцать несчастных лет Париж уже совсем другой, то что сказать после десятилетий?
      Мои уличные опыты весьма относительны — я ни разу не играл для себя. Все, в основном, с детьми или с Сабиной для балетного театра. Помню свой опыт игры под Эйфелевой башней в пять часов утра. Я на мелкой гальке расположил инструменты, все, что были в ту эпоху, сел в центре и стал играть. Конечно, не просто так, но для репортажа, йgoпstement. Главное чувство, что я испытал — чувство пустыни. Как на берегу моря или просто в Сахаре. Место, где не вовсе не видно башни; с тех пор я мечтаю и о других башнях. Например, Пизанская Торре Пенденте. Там на ней семь колоколов. Вот было бы уличное музицирование, за веревки, по-монашески, с ритмом в основе, а не с мелодией или раскачкой-полетом вращающегося звука...
      А пока что я нашел колокол моего веса, восемьдесят кило (поправился слегка!), и он скоро зазвучит в 15 округе во Введенском храме; это уже девятый и предпоследний, ибо надо десять. Истинно последний станет неожиданностью для нас всех. Мы же решаем в квартале проблемы, можно ли музицировать, скажем, на колоколах по воскресеньям в десять утра и у кого просить на это благословения. У Баладюряна? Боязнь ответственности у ответственных людей.
А еще есть гетерофония парижских сирен.
Поют грузовики при заднем ходе, на одной прерывающейся ноте.
Помоечная зеленая машина г-на Пубеля поет в малую секунду.
Красные Пожарники «пэнпон» в большую секунду.
Полиция всех цветов, а также бесцветная, поет в кварту.
Скорая помощь поет, в зависимости, или в терцию или в квинту, иногда в сексту.
Локомотивы поют в нону или в нону через октаву.
Самолеты мычат, свистят и поют.
Пароходы грустно и важно гудят, и им краны в портах подпевают.
Поют стулья при движении по мраморному полу внутри.
Поют катящиеся в городе люди: «Роликовымед»2  — когда их сотни или тысячи снаружи.
Поют под ветром мои китайские колокольчики на балконе, восемь.
Органист Оливье Мессиан записывает пение птиц на ноты, в ритмической и высотной транспозициях, и пишет «Трактат о Цвете, Ритме и Орнитологии», между 1949 и 1992 годами, в семи томах.
А те, кто не поет, танцуют. Все, что танцует, издает звук. Недвижимая природа состоит из атомов, которые танцуют. Значит, все поет. На Сардинии камни поют, их изготавливает человек, которого зовут Пинуккио Сциола (Pinuccio Sciola); он заслуживает интереса. 
Пиломузыкант был известной личностью. Вначале он играл на Северном вокзале, потом облюбовал место, описываемое тобой.

Можно ли говорить о специфике парижской звуковой среды? И если да, как бы ты определил таковую?

      О специфике любой городской среды можно говорить, на мой взгляд, лишь в сравнении. В таком случае приходят на ум некоторые среды других европейских или иных городов, определяющихся не просто через слышание, но как некое эмпирическое восприятие. Конечно, решающим фактором является «туристический» опыт. Но нельзя сказать, что каждый город звучит по-другому.
Германия и Франция в главном похожи по индустриальной своей подоплеке. Но разница между Кёльном и Тюбингеном, например, более заметная, чем между Римом и Парижем.
Вена имеет свою интересную специфику.
Все трамвайные города чем-то похожи, а Амстердам звучит по-иному из-за своих велосипедных дорожек.
В Стамбуле, на границе Востока и Запада, совершенно невероятно присутствие автомобильных гудков, которые не только не запрещены, как в Европе, но являются нормой приветствия на улицах города.
Что-то похожее происходит в Бейруте. Последний город удивителен тем, что в нем сосуществуют колокольный звон и адхан, призыв на молитву.
Этого не встретишь ни в Афинах, ни на Кубе. В Гаване я был очень давно, 20 лет назад, но специфика города в чем-то близка венесуэльскому Каракасу, хотя массовое присутствие старых американских моторов на улицах и океана отличают островную среду от других городов южно-американского бассейна.
В Варшаве я не так давно натолкнулся на похожее чувство безнадёги, как некогда в России.
Сирена, которая звучит в каждую первую среду месяца, является типичной для Парижа, настигая нас, в каком бы месте мы не находились. Но ее можно встретить и в Марселе.
      При записи на магнитофон, прогуливаясь по улицам любого города с микрофоном, слышны в первую очередь разговоры на языке города. Если погулять по северным округам Парижа, можно попасть в многоязычную среду с восточным или африканским уклоном. Этот же фактор наблюдается на базаре в Манте Прекрасной, по пятницам.
      Самое интересное, что везде нас преследует паразитирующий звук автодорог или, в крайнем случае, самолетов. Только в малоазийском городке Ассос, родине первой школы Аристотеля, напротив острова Лесбос, я записал реальную тишину.
      У меня есть двадцатиминутная запись около полудня 11 сентября 2001 года в городе Равенна. Эта запись похожа метафизически на ту, которую я сделал в бессонную ночь с 25 по 26 октября этого года, в момент штурма с использованием химического оружия в Москве. Я записывал жизнь нашей старой кошки, которая волновалась, терлась о микрофон и усиленно урчала

В оглавление