Существуют разработанные технологии построения фантомов на основе реальных людей. Внутренний конфликт описывается в этакой особенной, искаженно-метафорической форме, методом скрещивания сознания с подсознанием.
          При этом писательство становится чем-то в роде прилюдной исповеди, зашифрованной на манер ребуса и густо приправленной несуществующими подробностями.
          Страсть к подмене психической реальности вспыхивает мгновенно. И вот уже сцена воображения заполнена призраками, на три четверти состоящими из материальной субстанции, из объективного отражения реальности. Сам же конфликт, от которого отталкивалось это буйство Распоясавшегося Бессознательного (Р. Б.), затихает, подобно зубному нерву, анестезированному новокаином.

          Давайте-ка трижды сплюнем через левое плечо с тем, чтобы писательский труд деформировал исключительно лишь ткани воображения.

          Спросим себя, что же подразумевается под местом текста? Строго обозначенные параметры нравственного небытия? Сразу оговоримся: речь идет не о Священных текстах, а о неком литературном жмыхе, о бесполезных частицах чужих заблуждений, отложившихся в центрифуге словесности, словно горький осадок браги. Единственный, кому это, может быть, нужно, — сам автор.

          Но с какой же это стати я — обыватель, читатель, критик — должен заботиться о психических нормативах авторства? Соображения цеховой солидарности остаются за кадром: я-то ведь не писатель! Итак, зачем? почему?

          Исключительно из соображений чревоугодия.

          Как структурная единица журнал опирается на двух китов: место текста и место авторства. Добавьте сюда то обстоятельство, что понятие "автор" подчас не предполагает за собой никакого конкретного лица, будучи лишь эманацией редакторского воображения, и получите новый журнал, журнал новой формации.
          В хронотопе такого журнала место автора эфемерно. И действительно, сгусток креативной энергии практически не имеет временной протяженности, он не приписан ни к широте, ни к долготе. Он ночует на розовом клюве секунды, с каждой секундой готов упорхнуть, раствориться в противостоящем ему бытии объективности.
           Стоит, однако, источнику исстякнуть, как обнаруживается нечто иное: ход вещей в замедленном часовом механизме характерологических сдвигов. Трудная работа над собой. Борьба со слабостями и пороками. Переосмысление ценностей и вещей.

          Поэт Юрий Васильевич Титов, размышляя об отношении грядущих поколений к вещам, усвоенным литературой настоящего времени, приходит к неутешительным выводам. Оптимизм Пушкина ("Здравствуй, племя младое, незнакомое!") кажется ему безосновательным. Титов пишет:
           "На протяжении многих лет мы не употребляли этих вещей, но лишь ощупывали их, наслаждались их формой и поверхностью. Нам и в голову не приходило, что их можно пустить в дело или использовать. И вот пришли те, другие, не мы, и охаяли эти вещи, включили их в свою атмосферу, отняли их у нас за ненадобностью. Отныне вся наша эстетика — это только следы вещей".
           Вернемся, однако, к характерологическим сдвигам. На одном из кругов "пожизненного ада цикличности", как на одном из оборотов оптической настройки перископа, наблюдатель начинает созерцать самого себя в перевернутом мире. Он приобретает некоторое сходство с картинами... Базелица. Наваждение, мифомания — все схлынуло, и нерешенная проблема вырвалась из-под спуда интеллектуального бреда, только теперь она предстала перед вами в уродливом виде, в наростах фантастических интерпретаций и патогенных грез.
           Вот и получается, дорогие мои, что всякий раз, когда вы сталкиватесь с, так сказать, чистой реальностью, вы немедленно ускользаете от нее, сославшись на тот или иной род непонимания действительности. "Я не по-ни-ма-ю!" — восклицаете вы, и декомпозиционная фонетика вторит вам, словно эхо в горах: "Е-но-пе-но-ма!" (см. "Стетоскоп" N10). Но помилуйте, есть же ведь нравственный догмат, этот анкерный механизм действительного хода вещей, который не щадит незнамца, наминает ему бока, затягивает зубцами...
           Чтобы выжить в воспаленном и пустынном мареве воображения так называемый незнамец обязан превратиться в дегенеративного метафориста, этакого муравьиного льва, поглощающего всякого, кто забрел на его территорию, Превращающего всякого встречного и поперечного в тупого и безликого собеседника дегенерата. Нравственный догмат срабатывает как стрелка весов. По сути дела, дегенеративный стиль — это состоявшееся самоосуждение автора. И действительно, параметры диалога и авторской речи не могут быть записаны ни в какую из разновидностей культурной ситуации. На одну чашу весов брошен тяжеловесный слиток непонимания действительности, а на другой, как по мановению волшебной палочки, обязательно обнаруживается противовес: недействительные люди и недействительные отношения.

           "Стетоскоп"... не угодно ли?.. это — ахиллесова пята российского эмигранта четвертой волны. При ближайшем рассмотрении феномен непринудительной эмиграции может быть понят как нечто среднее между высылкой, туристической прогулкой и суицидальной попыткой.
           Эмигрировать отовсюду, изо всех устоявшихся взаимоотношений и сфер, испариться всем текстом с поверхности листа, исчезнуть из гармонических связок...
           Мысленно и/или физически уподобиться переселенцам, охотникам за сновидениями, интернированным и перемещенным лицам.
          Может быть, только так и можно обозначить подлинное место современного автора.

           Вот только КОМУ и ЗАЧЕМ может быть полезна такая современность и такая литература?