Автор неизвестен
Уходящие реалии
(из автокомментариев)Три жизни старика Гарбузова или три встречи с Лениным
Начать с того, что первые две — действительные истории из жизни старика Гарбузова. Отдавая дань уважения и памяти мрачному таланту во многом теперь забытого Леонида Андреева, мы, сообразно его слогу, могли бы так начать и, отчасти, даже повести наш рассказ: Над всей жизнью старика Гарбузова тяготел неумолимый загадочный Рок: когда-то давным-давно, когда этот чудовищно дряхлый, а, скорее всего, уже мертвый старик был еще совсем молодым человеком, он видел живого Ленина, и он (Ленин), по словам старика, даже обнял его за плечи своими короткими руками с кистями и запястьями покрытыми редкой рыжей шерстью и сказал ему что-то лестное на своем невнятном, на редкость картавом наречии, известным во времена моего детства каждому школьнику, словно голос популярнейшего певца. Видел или не видел старик Гарбузов Ленина на самом деле, проверить было невозможно. Никакой такой справки на этот счет у старика Гарбузова не было — Ленин ему такой справки не дал. Но, странная вещь, казалось никому даже и в голову, спросить у старика такую справку, что было, само по себе, странно в наш такой подозрительный век. Из его бестолкового, сбивчивого, словно эротическая фантазия школьника, рассказа выходило, что старик Гарбузов видел Ленина дважды, и, что во второй раз Ленин его (старика) даже узнал и протянул свою руку для рукопожатия, словно старому, доброму знакомому. (Для меня до сих пор остается спорным, что протянутая для рукопожатия рука является верным признаком того, что Вас действительно узнали.) Но старик Гарбузов настаивал именно на на такой трактовке этого недоказуемого факта... Я отлично помню тот день, когда холодея и трепеща, леденея и замирая, словно в ее дряблое щекастое лицо задувал ледяной ветер, с абсолютно ей не свойственным и явно показным восторгом наша учительница в младших классах объявила о прибытии к нам (в наш пыльный класс) загадочной полусвященной птицы — старика Гарбузова. Но здесь возможна и путаница: возможно, что она сначала объявила о предстоящем его прибытии в своей обычной манере — громовым раскатистым голосом, — а потом, когда старик уже появился, она "сбавила обороты", голос ее стал мягким, звонким и заискивающим, словно сама она обратилась неведомым мне способом из огромной коровообразной бабы с лошадиным крупом в школьницу-отличницу с тонкими, как гитарные струны, косичками. Наверное, она сказала что-нибудь вроде: "Ребята, это дедушка, который..." Или нечто подобное. Я хорошо помню ВХОД СТАРИКА: вот открывается одна половинка двустворчатой двери, крашеной ядовито-зеленой (такой зеленой, какой никогда и не бывает в природе) масляной краской, вот появляется нога старика в черном тяжелом ботинке (старые брюки ему коротки, и видно, как из объемистого, крепко зашнурованного ботинка, словно бледный, белый цветок из цветочного горшка растет худая белая как кость безволосая голень его старой ноги — "КОСТЯНАЯ НОГА"?). Вот, вслед за ногой появляется палка с резиновым, плоским, шипастым наконечником (палкой старик придерживает легкую створку двери). И вот старик, наконец, предстал перед нами весь. Видно было, что он старается (как может) придать своим движениям порывистость, свойственную больше более юному возрасту, но, не смотря на все его усилия, грации в них было не больше, чем у заводной механической игрушки с примитивным назойливо жужжащим механизмом внутри. Итак, он предстал перед нами. Он был похож на очень толстого и посдевнего Николая Гавриловича Чернышевского. За счет его полноты, казалось, что он очень маленького роста. Стоя на пороге распахнутой двери, он победоносно окинул наш сразу притихший класс горделивым оком ослепшего от старости сокола. Затем подобного же, поощрительного взгляда удостоилась и наша, застывшая в подобострастной полусогбенной позе типа "Чего изволите?" наша громогласная учительница. Пригнув свой мощный торс в довольно сомнительном поклоне, так что из-под ее бордовой, сильно выцветшей уже кофты, выплыл и медленно, величественно поплыл нам на встречу объемистый круп, затянутый в черную ткань зауженной книзу юбки, наша учительница указала ему на свой учительский стул, старик ей еле заметно кивнул и, отчаянно помогая себе палкой, устремился к нему. Затем он тяжело сел, развел широко в стороны ноги, словно собираясь заняться гимнастикой и опустил обе руки на изогнутую плавной, схематичной волной полированную ручку палки. (Наверное, тут-то учительница и сказала, что вот, дескать, ребятки, пришел к нам, наконец, старик (вариант: "дедушка") Гарбузов, который видел сам, своими собственный глазами живого дедушку Ленина. Большой пролетарский Аминь! Но наверняка этого я уже не помню... (Наверное, в тот момент, как и обычно, я был занят больше всего собой, и кто там втащился в наш класс — меня волновало мало.) К моменту его появления мы все уже порядком устали. Мы сидели тихо и тупо смотрели на старика. Школьные формы на нас были старого образца: на мальчиках — кургузые, мышиного цвета брючки и пиджачки, на девочках — коричневые платьица и черные фартучки. На у двух девочек фартучки были белыми. Еще на партах перед ними лежали цветы. Помнится с первого урока это показалось мне подозрительным... Когда старик Гарбузов появился в нашем классе, он был уже чудовищно старый старик. У него были лилово-фиолетовые, похожие на двух очень толстых дождевых червей губы. От старости он часто дышал и постоянно их облизывал острым кончиком красного языка. Он сидел безобразно широко разметав короткие толстые в ляжках ноги, выпятив живот и пах. Он был похож, как я понимаю теперь, на пьяную безобразно рыхлую женщину давно готовую для соития. Его лицо было огромным и оплывшим, покрытое ноздреватой кожей. Он таскал на своем рыхлом носу маленькие старушечьи очки с круглыми стеклами, которые делали его лицо похожим на лицо с портрета, под которым было написано: "Н. Г. Чернышевский", который висел в нашем классе. Его лимонно-белые усы и козлиная бородка были подстрижены так, как изображались они на портретах В.И. Ленина и это тоже сразу бросалось в глаза. Вокруг его лица мотались длинные лимонно-белые пакли. На голове восседала похожая на туристский котелок меховая черная шапка с какой-то еще дополнительной надстройкой по самому центру, словно эта была и не шапка вовсе, а хлеб-коровай с традиционной солонкой по центру. При таком взгляде на вещи, длинные пакли белых волос представлялись свисающими половинками расшитого красными петухами традиционного рушника... Вообще, он был похож на сельского учителя конца ХIХ — начала ХХ века. Он был похож на революционера-народника. Он выглядел так, словно революция еще не начиналась... Где и как старик Гарбузов познакомился с В. И. Лениным, я теперь уже напрочь не помню. Кажется, оба раза происходило это на какой-то выставке, где он (старик Гарбузов) что-то выставлял. Скорее всего, выставка эта носила индустриальный характер. (Как известно, в живописи Владимир Ильич разбирался, слава Богу, слабо, да и старик Гарбузов был вряд ли похож на художника. Больше всего он был похож на очень плохо инженера.) Скорее всего, на этой выставке старик Гарбузов выставлял какой-нибудь двигатель, питающий своим слабым током еле светящуюся "Лампочку Ильича". Очевидно одно: за всю свою непостижимо долгую жизнь, старик Гарбузов, кажется ничего лучшего не сделал, как целых ДВА РАЗА встретился с Лениным. И в первый раз Ленин похлопал его по плечу. (Старик хорошо помнил прикосновение его рук.) А во второй, по словам старика, признав его, крепко по-мужски пожал ему руку. В глубине души я сомневаюсь, что Ленин жал руку именно молодому тогда старику. Хотя, с другой стороны — почему бы и нет? Свой невнятный рассказ он уже, очевидно, вел раз страшно подумать какой — он вел его не задумываясь и не делая пауз. Но, все равно, старик Гарбузов был бездарным рассказчиком: в ней — этой истории — не было абсолютно ничего интересного хотя старик до сих пор цепко, словно ключи от сундуков со сгнившим тряпьем старая ключница, держал в своей голове каждую мелочь, каждую деталь, ибо рассказ его сводился к перечню сугубо физиологических ощущений, удержанных его памятью после этих двух встреч. Для яркости и живости образа старик даже картавил под Ленина, как это делали во времена моего детства особенно заслуженные актеры, которым дозволялось играть его роль в кино или на театре. Но для старика не страдавшего таким врожденным дефектом, я думаю, было чертовски трудно так насобачиться говорить. Наверное, текли дальше мои мысли, ему кажется, что он таскает в своей душе часть той души, что умерев Владимир Ильич переродился не в кого-нибудь еще не рожденного, а именно в него — старика Гарбузова. Впрочем, судя по его виду, старик Гарбузов вряд ли мыслил столь сложно. Одна ко тогда, я физически, кожей почувствовал, что есть нечто страшное, нездоровое в этом старом зомби, есть в нем что-то от лукавого. Лишь потом я узнал, что этим своим картавым, не природным говором старик грешил и в быту: он вел на нем все свои деловые переговоры, о пенсии, неработающем лифте или бьющей фонтаном в потолок горячей воле. (Наверное, в годы моего детства это и действовало.) Так что моя робкая догадка о том, старик Гарбузов под старость лет очевидно совсем уже утратил ощущение реальности и возможно ощущается себя, в известном смысле, какой-то ленинской частью, была, отчасти, быть может, и верна. В остальном же старик Гарбузов был толстый и рыхлый старик с едва заметной претензией на интеллигентность в своих неуклюжих манерах. Апофеозом же его гнилого, бездарного выступления стал момент, когда он он, наконец, закончил свою сложную (в артикуляционном смысле) речь и, сидя на учительском стуле и разметав по сторонам его толстые в ляжках ноги, поднял и развел вширь свои маленькие, жирные ручки, сплошь усеянные, словно статуя в осеннем заброшенном парке птичьим пометом, стариковскими пигментными пятнами. При этом его черный, узкий для него пиджак весь как-то сморщился и стал похож на бесформенный кусок мягкой оберточной бумаги, в который был завернут здоровенный ломоть белого, в розовых прожилках кусок сала — собственно, сам старик Гарбузов... Старик Гарбузов раскинул в стороны свои руки, словно приглашая детей всего мира в лице нашего класса подойти посидеть у него на коленях. (Свою палку он предусмотрительно отставил в сторону еще до этого жеста доверия и прислонил ее под углом к горизонтальной поверхности учительского стола.) Именно в этот момент, как я понимаю теперь, он стал еще больше похож на старую, давно уже вышедшую в тираж проститутку, не совсем забывшую, впрочем, своих старых, грубых, блядских замашек... Я не пошел. Я даже и не подумал об этом. Комок тошноты подступил к самому моему горлу, когда я опустил вниз глаза и увидел эти его огромные треугольные ляжки, здоровые, черные, но посеревшие от старости и пыли башмаки прочно всей подошвой стоящие на грязном линолеумном полу под учительским стулом, песочного цвета носки с ослабевшими и мышцы тех ног, на которые они были надеты, резинками и потому сползшие вниз, забившиеся в его ботинки. Я увидел белые как бумага отрезки его обнаженных голеней, что стали видны, когда он сел, и концы его брюк, словно их тянули какие-то невидимые нити, медленно уползли наверх, обнажив тем самым эти его безрадостные голени. Но, по-моему, вместе со мной и никому другому и в голову не пришло подойти и сесть на такие здоровые на вид, но такие заведомо больные ноги старика. Лишь две девочки (которые с самого начала, находясь в очевидном сговоре с учительницей), словно две белые вороны побежали к нему через весь класс. Две девочки, словно бабочки на свет, с ненатуральным энтузиазмом побежали-полетели на гостеприимно разведенные в стороны дряхлые стариковские колени, которые, очевидно могли выдержать не более пары таких легких созданий... И они взгромоздились на них, задрав свои коричневые юбки, обнажая тем самым свои и без того уже достаточно обнаженные худенькие подростковые ляжки. И, когда я увидел мертвенно-розовые, плотные, мохнатые трусы одной из них, мне совсем уже стало невмоготу. От тошноты и отвращения все закружилось, заструилось у меня перед глазами, словно я тогда уже испытал страшное чувство похмелья...