Тем временем дочь Дождя Кирпича в своём бужолевом? или грюжоновом? – в своём баржовом платье отплясывала кекуок. На балу она познакомилась с Хромым Марусей. Они разговорились. Из разговора она узнала, что Хромой Маруся ветеран войны в Афганистане, что однажды его укусила ядовитая змея, что он любит цыган и не прочь позабавиться. Он не был похож на ветерана: у него был ясный взгляд и открытая улыбка. Они целовались до утра на окраине, где начинались обнесённые заборами частные владения, трижды им пришлось удирать от охраны, среди яблонь заливал соловей, и Маруся стал как помешанный. Он стоял перед ней на коленях. Он хватал её за пенджабовое (о чёрт! Поди разберись в женских модах!!) платье. Но больше она ему ничего не позволила. Даже не позволила ему проводить себя. А рассвет был что надо! Ноздри её трепетали, как будто хотели втянуть всё до капли, а ноги в белых лакирках шли да шли, время от времени вспоминая какое-нибудь место из станцованного: па! па! Она набрала в грудь столько воздуха, сколько было можно, и расхохоталась – раз, потом другой. Персик! Она ему сказал – её зовут Персик!..

Вот и дом.

Её отец спал в холле, сидя за столом; настольная лампа ещё горела. Она хотела проскользнуть в свою комнату, но у самой двери заколебалась. Ни к чему зря тратить электричество.

Повернувшись, она на цыпочках прошла обратно. Дождь Кирпича спал. Прежде чем щёлкнуть выключателем, она бросила беглый взгляд на стол через его плечо. На столе лежал лист бумаги и шариковая ручка с отвратительно изжёванным колпачком. "Друг мой Костя" – было написано на листе.

И всё. Ещё несколько листов, скомканные, валялись на полу. Значит, опять. На него время от времени находило, и он изводил кучу бумаги, а толку? У него и адреса-то не было. Да и Кости никакого не было, вдруг рассердилась она. Но это была неправда. Костя был. Только его звали не Костя, а Сергей Палыч, а Костя, как объяснил ей Дождь Кирпича, – это герой старинной рыбацкой баллады.

Она сама помнила большие сильные руки, которые поднимали её к самому потолку, – высоко, гораздо выше, чем отец. Ей было тогда лет пять. А они с отцом служили во флоте. Она жила тут с мамой, в этом доме, пока они плавали – по три и шесть месяцев. Потом всё переменилось. Мама ушла к этому Косте, и они вообще куда-то уехали. Обещали писать. И приезжать тоже.

Персик! – вдруг пришло ей в голову. Захотелось смеяться. Вместо этого она решительно погасила свет. Солнце уже заглядывало в дом. Она зевнула. Никакой не Персик, а Февралита, спать я пошла.

Дождя Кирпича разбудил удар в дверь, от которого задребезжали все стёкла на первом этаже – удар был нанесён ногой. Дождь Кирпича вскочил со стула, опрокинув его. И оцепенел. На пороге стоял юный бог. Тёмнорусые волосы образовывали сияющий ореол вокруг загорелого лица, оттого что солнце светило сзади. В руках у него была огромная охапка разноцветных роз, с них капало на пол.

Или в глазах у Дождя Кирпича потемнело? Или оттого, что солнце светило сзади? Может просто спросонья. Спросонья он не разобрал, что тут к чему. Сердце у него стукнуло, замерло, и стукнуло ещё два раза. Что показалось ему спросонья? Спросонья? Ну конечно, спросонья.

Юный бог разомкнул уста.

– Салам, папаша, – сказал он простуженным голосом. – Я за вашим персиком. – Роняя розы и наступая на них высокими ботинками армейского образца, он прошёл к дверям, и через минуту его шаги загромыхали по лесенке, ведущей наверх. Тут Дождь Кирпича пришёл в себя.

Глаза его метнулись по комнате. У камина стояла кочерга. Кинувшись, он схватил её, но тут же отбросил: нужно было что-то посущественнее. Кирка, лопата, топор?..

Хлопая дверьми, словно ураган, Дождь Кирпича пронёсся по дому, взлетел на второй этаж и ворвался в спальню с криком:

– Что такое!!! – В руке у него была пила-ножовка, он держал её с видом человека, который ни перед чем не остановится.

Феличита проснулась. Но сон продолжался. Яркое солнце заливало комнату, лепя её по своему образу и подобию; посередине, как живой, стоял Маруся, весь в розах, а сзади, в дверях – отец. Они смотрели на неё. Она лежала поверх покрывала во всём блеске своих девятнадцати. В одних трусиках.

– Кто такой? – спросил Дождь Кирпича страшным голосом.

– Это?.. – Она и не подумала укрыться. В другой раз. – Хромой Маруся? – сказала она, жмурясь.

– Марат, – сказал Маруся. Он не сводил с неё глаз. – Нога у меня уже зажила.

– Откуда он взялся?!

– Не знаю! – Дочь Дождя Кирпича склонила щеку к плечу, что должно было означать их (плеч) пожатие. – Он был на балу...

– Так, – сказал её отец. – Значит, вы познакомились вчера. На танцах...

– Папа! – Фиолента села. – Сколько раз тебе говорить, – заметила она с досадой. – Танцы – это там, у них, я таких сборищ не посещаю. А ты сам шесть лет платил балетмейстеру...

– Укройся!

– Сейчас. – А ты отвернись! – Дождь Кирпича угрюмо наставил пилу на Марусю.

Маруся смерил его взглядом. С таким, как этот, он справился бы одной левой. И даже не вспотел бы.

Повернулись они одновременно. Дочь Дождя Кирпича стояла перед ними. Завёрнутая в одеяло по подмышки, она не походила на персик, тем более – на грушу. Она была похожа на парковую статую Афины Паллады, укутанную к холодам.

– Как ты узнал, где я живу? – спросило это произведение искусства с восхищением.

– Это было очень просто, – подчеркнуто небрежно сказал Маруся.

Розы мешали ему. Он никак не мог придумать, как от них освободиться. К тому же, mother fucker, они были мокрые и кололись. Он подошёл к газону сразу после поливальной машины. А может бросить их на пол? А самому перешагнуть, и...

– Февралита!..

– Что, папа?! Ты же видишь, он пришёл за мной!..

Конец. К половине пятого всё было улажено, то есть уложено. Сложено, собрано и упаковано. И гвоздями забито. Дождь Кирпича закрыл дверь. И подошёл к окну. Первым из-за угла вышел Маруся, и Дождь Кирпича злорадно усмехнулся, увидев, как юный бог сгибается под тяжестью двух огромных чемоданов, туго набитых барахлом. Дочь Дождя Кирпича появилась следом.

Вдруг она остановилась и хлопнула себя по лбу. Дождь Кирпича поспешно отошёл от окна.

Дочь Дождя Кирпича вбежала в дом. Её отец сидел в кресле-качалке и кусачками обрабатывал себе ногти. Как ни в чём не бывало.

– Забыла!.. – выдохнула она. – Ты не видел?.. ах, вот где, – она схватила что-то с серванта, глянула в зеркало. Обернулась к нему: – Пока! – и выбежала. Он не стал больше вставать, а просидел в кресле, пока ногти не кончились. Можно было, конечно, сделать ещё педикюр. Ах, Дождь Кирпича! Дождь Кирпича.