Батай сидел за столом и писал: Женщина рождает себе господина, внутреннее устройство женщины позволяет ей это сделать, господин женщины является одновременно слугой своего Господина, Его посланцем.

Время, отведённое ему на воплощение в качестве слуги своего ГОСПОДИна, протекает быстро, но не быстрее, чем единственное естественное, то есть физио- органо- логическое время – и в свой момент, не отмеченный ничем, кроме лёгких следов терракотового на светлом полотне, следов, составляющих постоянно-переменчивую указку, неотвратимо-ласковый вектор, приглашающий отпраздновать очерёдность меняется местами с самим собой, бывшим только что – миг назад или миг вперёд.

Батай посмотрел в окно на доски, прикрытые грязным рубероидом и продолжал:

Призванник женщины забывает о своей посланности позже женщины, определяющей меру посланничества и исчерпанности своей тонкой осязательно-временной щупальцей и открывает путь новому посланнику. Ни один из призванных не может избежать участи посланника, но будучи призван здесь и являясь на дороге стремлений по-сланником, он становится Там – ото-сланником, лишаясь, пусть ненадолго, умиротворяющего руководства, и будучи отосланным, неизбежно преодолевает Путь. Любой путь должен быть пройден до начала от конца отосланности, поэтому завершения нет, и тем оно желаннее, взлелеянное поэтом, бывшим некогда, до рождения своего теперешнего про-знания также посланником.

Батай посмотрел в окно и увицел тётю Марусю, которая шла к Петровым с каким-то бидончиком. Батай отвёл глаза и продолжал писать:

Посланничество, однако, имеет свойство обрываться с тщательно подготовленной внезапностью, сдвигая пределы в одну душную точку, удавливая просеребрённое звёздами ультрамариновое небо – в тарелку с чечевичной похлёбкой. Так отмечается неизбежный при несовпадении ритма мира и ритма сердца отказ от нежного шёпота околоплодного моря, забвение иголки в стогу сена и эта, на первый взгляд незначительная потеря определяет направление взгляда судьбы.

Батай посмотрел в окно и увидел, что тётя Маруся выходит из калитки Петровых уже без бидончика, но с каким-то мешочком в руках. Батай поспешно отвернулся и снова стал быстро писать.

Умение отказаться от внежизненной жизни, видеть в ДРУГУЮ СТОРОНУ – оставляется лишь немногим истинным посланникам. Другие же, ощущая в теле своей души некоего червя, питающегося любовью к Богу, приучают его к поглощению слишком большой дозы золотистых субстанциональных брызг, поступающих с равномерностью и нескончаемостью, не могущей прерваться ничем, кроме перемены движений светил на небесах, катастрофы, которая и не замедляет явиться Гасконадой к стоящему в центре и лежащему в центре центра объевшемуся червю. Перешагивая, переползая, перетекая, просачиваясь сквозь дырочки, всё расширяющиеся в границе дозволенного, изъедая эту границу, изрешетив её причудливым узором, наподобие ложновалансонских кружев, охватывающих ласковой плотностью ногу проститутки, ничего не скрывающих собой, а лишь указывающих на след когда-то проходящей здесь грани запрета — и изумительное тончайшее кружево, блеснув на долю мига своей притворной настоящестью, открывает НЕЧТО, прикосновение к чему означает СМЕРТЬ ТАЙНЫ.

Пришла тётя Маруся, принесла солёных огурцов в полиэтиленовом мешочке и села посидеть. Батай продолжал очень быстро писать:

За-граничная тайна отнята, утянута в воронку прозрения, про-знания, и вместе с извивающейся агонией тайны рождается алчная одержимость – вновь её иметь! Рождается не сразу бешеным наваждением, но тихо скулящей сукой над мёртвым тельцем неудачно торившего путь первенца.

Тётя Маруся налила себе в маленькую гранёную рюмочку, закусила кусочком сыра, коротко глянула на Батая и протяжно закричала: Ты уехала в знойные степи, я ушёл на разведку в тайгу, над тобою лишь солнце палящее светит, надо мною лишь кедры в снегу! Батай вздрогнул и стал писать дальше.

Однако, оказывается – для умеющих видеть в другую сторону, что клубок, валяющийся в тёплой невесомой пыли на дороге, и подобранный, казалось бы, случайно-внимательной рукой – тянет свою бесконечную серебристую прохладную нить в самую чашечку цветка, нанося пунктиром невидимые ещё контуры новой границы. И спасение приходит с закатной стороны, и красота – тихо – с противоположной, они встречаются неожиданно в яснейший полдень, вручая всё тот же запутанный, виденный десятки раз клубок – означающий обретение не только утерянных границ, но приводящий к одной цессии и – НЕДЕЯНИЮ, к сознательно стираемой конфабулируемой цели. ОН требует не иметь цели, и я не буду её иметь. Он требует, чтобы жил НЕ Я и это незаслуженная ещё отметина в виде ревокации – родимого пятна – проявляющегося на обратной стороне каждого избранника. И я, подчиняясь ЕГО настойчивому неразглядыванию, Его сосредоточенному невниманию – я буду выполнять Его требования, слушая внутрь себя, взирая на продвижение пиши по пищеводу, не думая, не произнося ни слова, я буду как он, буду ли я? Лишусь ли я языка, которого я уже лишился – смотри, я нем, о мой язык, казавшийся универсальным, подходящим для погонщика мулов на Аппиевой дороге и для Авиценны равно, подчинись не ожидая ни красных петухов, ни жёлтых – вкладывающих зародыш премудрости – для созревания – как зреет в курице яйцо и выйдет оно на Свет, лишь затянувшись скорлупой от света, защитившись от Света скорлупой и ожидая, ожидая РОЖДЕНИЯ СМЕРТИ, ожидая СВОБОДЫ, свободы выпадения на сковородку.

Батай почирикал карандашом и исправил в своём имени одну букву "а" на букву "о". Получилось "Ботай". Ботай вообще любил экспериментировать со словами и с буквами. Ботай посидел ещё немножко за столом, потом вздохнул и пошёл ужинать.