Художник А. Удоменщик: Эссе о литературном стиле

     Мы не художники! — кричали друг другу мы и бросались в лицо чашками, посудой (какой ни попадя), плевались...
     Значит: разуверились.
     — Ох, бля! Твоя гамма... Она тяжелее болотной колоды! — кричал и плевался один из нас.
     Плевался и плакал. Устал, наверное.
     А жизнь шла своим чередом, подметая пьяные опухоли чужеземных ночей щекотливыми мётлами света, снопами утренних солнц.
     И однажды — случайно! — на бархате птичьего клёкота слух различал: да! вот это — моё! Ё-моё!
     Да это же подлежит немедленному изображению.
     И ЭТО — сегментами продырявленного пространства — пласталось эмбрионально. Колючая вечность предмета, пред-пред-предметность! И вот уже — раззявлены рты. Уже сопли текут впереметь со слезой из опухших глаз. Значит: работаем мы. И — - — пошло!
     — - — и — - — пошло дело!
     Пошла писать губерния!
     — Поддай-ка белил! — кричим мы, волнуясь, спросонья.
     — Поддай-ка холодного свету, не бойся! Не бойся!
     Теперь из разлома сознания ЧИННО плывут эмбрионы предметов. Столь же чинно, как и кабриолеты каких-то случайных свойств, запряжённые тараканьими полчищами кистей и перьев.
     Ох, бля! (устали и плачем)
     Вонючее у нас масло: протухло оно в больших пластмассовых банках. Какая-то нюня... НФЯ вместо палитры. И хочется уже употребить поллитра.
     Остыло изображение, не пошло: хоть убейся. Тихонько очищаем с холста пелену предмета. Предметы — как сторожа: направили дула в затылок. Следят, значит.
     Но и убегая от щётки (становясь, может быть, невидимым), то и дело проваливаешься в колею всевозможных эклектик. То есть, совместил спонтанные броски фактуры со старательной линией, и — - — конвоир тут как тут. С пистолетом у лба.
     Исподлобья глазеешь на холст и уже понимаешь: конечно же, колыбель предмета