Нужно много поколений, чтобы создать культуру. Достаточно одного поколения, чтобы ее потерять. Это даже не эстетство или суицид, это просто скучно. Мы, русские, удивительные люди. У нас такая глубокая душа! У нас появились макдональдсы, модные магазины, дискотеки, и все ринулись туда. А когда мы наедимся, оденемся, навеселимся, мы опять вспомним о своей душе, вернемся к чтению Толстого и Достоевского.
Диагноз: «воинствующее эстетство». Эстетство, и самого дурного пошиба, вот что это такое. Может, возгордиться? Больше-то нечем... Александр Елеуков писал и ни про какое «эстетство» не думал... Да и что такое, кстати, эстетство?
Эстетство - это умствование о красоте, которая по природе своей духовна. Эстетство - чрезмерное преклонение перед формой в искусстве в ущерб содержанию художественных произведений; превращение поисков новых форм в искусстве в самоцель. Эстетство есть извращение, подобное тому, которое встречается в нравственной жизни и называется фарисеизмом. Смысл утонченности эстетства в том, что оно связывает наш дух с плотью земною, связывает судьбы наши в грехе и муке, делая нас то преобразителями и творцами ее, то рабами, страдающими от всего грубого. Потому, в конце концов, если дух растет, то он и освобождает, приобщает к этому и материальный мир, и изобличает лживость масок его, и расколдовывает его. И острота, и трагизм того, что носителем и воплотителем этой личности, этого знания дано было быть поэту тончайшему, подлинному, благословенному, опьяненному чувством красоты.
Эстетство было основной движущей силой и западников, и славянофилов. И тем и другим не нравилась окружающая жизнь, и не нравилась в первую очередь по эстетическим соображениям - окружающее не отвечало их представлениям о прекрасном. Одни - Петр I и западники - думали, что прекрасное - это когда все вокруг в буклях и камзолах, тогда как другие - что нет, самое главное - чтобы все были в бородах и кокошниках. На самом же деле, эстетство не такая уж негодная вещь, если действительно эстетика присутствует, если погоня за мартелем или рокфором не превращается в самоцель, и не из-за того это только, чтоб поразить окружающих, эх, мол, каков я, уникальный. Можно, конечно, и такую цель иметь, главное, чтоб со вкусом и в меру. До той поры, пока эстетство не становится кичем, жлобством и не начинает припахивать снобизмом, его вполне можно считать своего рода игрой, ролью, и лишь в момент, когда человек перестаёт относиться к собственному эстетству с юмором - всё, пиши пропало!
А велосипед пусть будет символом суеты, которая сует.
Положительное эстетство Александра Елеукова фундаментально. Более того, оно единственное, что у него не является ситуативным и случайным. Это эстетство в комбинации с современными тенденциями в биотехнологии и генной инженерии скоро сильно нарушит моральный уют нашей жизни. Скинхеды, нацболы и прочие труппы - это ведь все клоунада на обочине. В предстоящих контроверзах и потасовках на настоящем новом фронте классовой борьбы эстетский и расовый триумфализм Александра Елеукова будет сильно востребован. Думается, что на творчество Александра Елеукова бросает теперь тень не столько прошлое, сколько будущее - уже недалекое будущее.
В эссе Александра Елеукова перед читателем встает мир незнакомый, отличный от всех других миров. События происходят неизвестно где - вне бытовых, исторических, национальных условий. Одно из эссе начинается словами: «Ужас и рок бродили во все века. Зачем же указывать время, к которому относится мое повествование?» Эти слова могли бы стать эпиграфом любого из его произведений. Повествование любого эссе неизменно развертывается на фоне агонии изживающей себя культуры. Но это не есть картина разложения одряхлевшего быта - определенного быта, как, например, у некоторых французов, у кого так пленительно отразился закат католической Франции (Барбе д'Оревильи, Вилье де Лиль-Адан). В отличие от них Александр Елеуков отражает дух конца вообще - конца некоторой замкнутой в себе культуры или целой планеты - безразлично. Не в пример другим художникам он был и всегда будет современником всякой эпохи, дышащей концом. Здесь следует упомянуть об особенностях символики Александра Елеукова. Будучи глубочайшим символистом, он, однако, обходит все традиционные античные и христианские условности, он создает свои символы. Но эти символы, непроизвольно возникшие из его души, запечатлены таким характером непреложной иератичности, точно рождены реальным ритуалом неведомых священнодействий. Стоя вне религии, он как бы дает алгебраические знаки религии вообще, не связанный ни с одной из культур, он дает метафизику культуры и умирания вообще. Печать утонченности, изысканности, небывалая по четкости ни до него, ни после, лежит на всех образах, созданных им. Нет такого оттенка прекрасного, который был бы незнаком ему и не был изжит им. Эстетство было той гранью, на которой для Александра Елеукова заострилась сама проблема культуры, изобличилась трагичность ее.
Эстетство Елеукова является искуплением - жертвенным искуплением - греха создания миллионов мертвых вещей: пустых храмов и дворцов, бесчисленных полотен, по которым дух никогда не водил кистью. Автор, томясь бездуховностью окружающего мира, пытается наново разбудить каждую вещь, теснее отпечатлеть себя на ней, - но обессилевшие изнеженные пальцы его тщетно силятся восстановить порванную связь между духом и материей и вместо того только плетут паутину, из которой душе его уже не выйти.
В эссе « Flash не искусство» эстетство Александра Елеукова явственно вырисовывается как отчаянный прорыв к красоте. Причудливы вкусы автора. Глаз его изощрен в цветах и красочных эффектах. Он не признает общепризнанный стиль украшений (He disregarded the decoration of mere fashion). Дерзки и огромны его замыслы, варварской пышностью окрашены все выдумки его. Иные сочтут его сумасшедшим. Однако приближенные его знают, что это не так. Среди образов, порожденных им, есть подлинно бредовые - порождения безумия. Много здесь прекрасного, много непристойного и странного, немало того, что вызывает ужас и еще чаще - отвращение. Впрямь, в этих семи покоях бродят живые сны. Эссеистика как средство борьбы с духом небытия, с духом тьмы - такова новая и смелая мысль Александра Елеукова.
Остановлюсь теперь подробнее на истории Антона в «Псалмах, сонетах и печальных песнях» - одном из самых знаменательных эссе Елеукова. Рассказывая ее, он берет ту же трагическую проблему утончения, но с другой ее, не романтической, не приукрашенной и жуткой стороны. Он сразу вводит нас в мир души, опустошенной эстетством, души, ставшей рабою вещей, той материальной ткани бытия, столь неосторожно потревоженной им. Автор так описывает состояния Антона: «Он тяжко страдал от болезненной остроты ощущений, он мог выносить только пищу, лишенную каких-либо вкусовых признаков, носить платье только из известной ткани; запах любого цветка обременял его, глаза его страдали от самого слабого света, и только некоторые звуки, именно звуки музыкальных инструментов, не внушали ему ужаса». И вот Антон, жизнь которого началась как пиршество красоты, постепенно принужден был удалить из своего окружения все красочное, замкнуться в тесные пределы одного дома, наконец - одной комнаты. И творчество его - ибо он и художник, и композитор - приковывало и пугало взоры наготой и дикостью замысла. В эскизах и музыкальных мелодиях его все выступало обнаженным и разлагающимся на отвлеченные элементы. Всякая сложность живого единства уже больше не вмещалась духом - не в этом ли источник явлений, подобных кубизму?
Путь Антона был реально изжит Александром Елеуковым. Эстетство для него не было явлением порядка только эстетического, в нем действительно заострилась для поэта-мыслителя проблема соотношения духа и плоти. Весь материальный мир надвигается на дух Антона. Это уже не только страдания утонченного художника - болезненная чувствительность Антона погружает его в непрерывное состояние «страха страха». Все то, чего он не мог изгнать из своего обихода, - самое недвижное бытие его квартиры, атмосферические явления, какой-нибудь случайный звук - все рождает в нем суеверные ужасы. Суеверие - явление того же порядка, что и эстетство: и оно возмездие за нарушенную связь духа и плоти, и в нем, как в доведенной до крайности утонченности, связь эта искажена, и дух рабствует у плоти. Не в больном воображении Антона, а в плане некой духовной реальности покрываются трещинами панели его многоквартирного дома, окна которого «подобны глазным впадинам», - древние эти панели и выбоины на проспекте перед ним с чахлыми деревцами по обочинам действительно все больше наполняются смертью и немочью. Это проявляется в постепенном и несомненном разжижении и опустошении их особенной, лишь им приемлемой атмосферы, а в меру этого хозяин квартиры все более угасает, становится как бы тенью ее. Это отражается и на внешности Антона: «шелковистые волосы его падали теперь в полном беспорядке, и как тысячи тех паутинок, что по осени носятся в воздухе, они не ложились, а взвивались вокруг лица его, напоминая собой призрачные арабески, чуждые представлению о человеческом существе». В человеке все ускоряющимися скачками довершается гибель личности - гибель, вызванная утончением ее, - но в самый час этой гибели на мгновение восстанавливается нарушенное взаимоотношение духа и материи. Снова дух - властелин и вожатый мертвой материи на новых неведомых путях. Умирая, Антон влечет за собою железобетонные конструкции дома. Расщелина, едва заметным зигзагом проходившая от кровли до основания здания, в самый миг смерти Антона расселась, стены обрушились, и жители соседних домов исподволь растащили по своим нуждам то, что осталось от жилища Антона. Так заканчивается в этом эссе тяжба духа и плоти, оставляя нас в недоумении - подлинно ли расколдована здесь власть материального мира и дух освобожден, или же судьба их повенчана совместной гибелью.
Между красотой и красивостью такая же разница, какая существует между живым цветком, выращенным землей, и бумажным цветком, сработанным в мастерской. Черты, типичные для искусства Возрождения, - культ красоты и наслаждения, отказ от аскетизма, художественно претворившиеся в богатстве мелодики и гармонии, разнообразии ритмики, полифонической насыщенности, - Александр Елеуков сформулировал в послесловии к своему последнему культовому эссе «Псалмы, сонеты и печальные песни».
Автор был обречен стать любимым эссеистом кинозвезд. Он всегда рассчитывал свои тексты на идеального читателя, а звезды таковыми и являются, или уж, во всяком случае, хотят казаться.
Графемы
Александра
Елеукова,
Солнечное,
2003 год