Илья Кечин

Кризис

          Он сидел на холме, скрестив по-турецки ноги. Он был молод, обаятелен и терпелив.
          А вокруг не было ничего: только серый песок, серые холмы песка, усыпанные опавшими листьями — бежевыми листьями, красными листьями, желтыми листьями, листьями, свернувшимися в трубочки. Листьями — от горизонта до горизонта.
          Была осень. Было холодно. Приближался дождь.
          Неудача, ошибка, ирония судьбы занесла его в этот серый край. И тут он поднялся, и посмотрел вокруг, и не увидел ничего, кроме серого песка, усыпанного разноцветными листьями, которые потеряли деревья, которых здесь никогда не было. И когда он встал, листья лениво затрещали под его башмаками, словно на мгновенье проснулись от тяжелого сна, чтобы перевернуться на другой бок.
          И он посмотрел на свои ноги и увидел, что они голы и что на них есть только черные тупоносые башмаки без шнурков с вывернутыми наружу языками. И он посмотрел внимательнее и увидел, что его тощие ноги совершенно посинели от холода.
          Он был одет в белый длинный докторский халат без пуговиц, подпоясанный цветастым женским платком с тяжелыми кистями. Он был одет в длинный докторский халат, и больше ничего на нем не было.
          И он соединил свои озябшие руки на груди, засунув кисти рук в рукава халата и, горбясь, пошел вниз с песчаного серого холма, и мертвые листья шелестели, и огромные башмаки спадали с его ног.
          – Да-да-да... — говорил он себе самому и смотрел вниз на то, как мелькают тупые носы его черных ботинок: левый-правый, левый-правый... Потому что больше смотреть было не на что.
          А над ним висело серо-синее одеяло облаков, а навстречу, весело хрустя трупиками листьев, шагал мужчина в бирюзовой шляпе и беззаботно помахивал авоськой в бирюзовых ячейках. (Авоськой, в которой тихонько покачивался яркий металлический цилиндрик финской ветчины.)
          Может быть, это был и он сам когда-нибудь? Не дай-то Бог!
          Но он ничего такого не видел. Он шагал вперед и смотрел только вниз.
          И он дошел до холма, песок на котором был светлый (почти белый). Он поднялся на его вершину и только тогда оглянулся назад и увидел дорожку разворошенных листьев — свой путь.
          – Здесь, —  сказал он твердо самому себе и, наклонившись, коснулся песка рукой (словно "попробовал" воду). Песок был холодным и плотным. Он ломался комками, и комки крошились на ладони, обращаясь в отдельно взятые непохожие друг на друга песчинки.
          Было холодно.
          Он отряхнул руку — стряхнул подушечкой большого пальца мелкую песчаную пыль с ладони — и похлопал себя по карманам. В них лежали какие-то бумаги. Он осторожно, тихо над чем-то посмеиваясь, вынул их и снова сел на песок, поджав под себя ноги.
          Он сидел сгорбленный на вершине холма и разглаживал измятые листки.
          Он увидел мутную черно-белую фотографию женщины под дождем. Женщину с горящей свечкой в руке. Неведомую женщину, неведомо где. Он превратил ее в мелкие бумажные клочки и расшвырял их перед собой.
          Он достал следующий листок и расправил его. Это был номер телефона неизвестно кого: "637-637". Он даже и не пытался вспомнить, чей это номер.
          Потом ему попалось «Свидетельство о рождении», возможно, и его самого?.. Там стояло имя: "Нильс Нильсон". Свидетельство он тоже разорвал.
          И тут кто-то кашлянул за его спиной, и он обернулся. Это был давешний мужчина в бирюзовой шляпе. Мужчина еще раз кашлянул в кулак и сказал неуверенно:
          – Извините. Я здесь проездом. Вы мне не подскажете?..
          – Отойдите, вы же мне мешаете, — сказал он и отвернулся.
          – Так. Понятно, — сказал мужчина и пошел вниз с холма. Он шел и говорил, говорил, доказывая и опровергая себя самого. Наверное, его жизнь состояла из одних побед? Мужчина уходил, и с ним уходило движение: призрак здорового оптимизма, парящий над ним, улетал...
          Он, охая, поднялся, достал из кармана оставшиеся бумажки и, разорвав их, подбросил высоко в воздух. И они, суетливо кружась, падали на землю. Они упали и замерли, смешавшись с высохшими пятнистыми трупами листьев.
          Он подул в кулак горячим воздухом своего дыхания. Он, нагнувшись, растер руками замерзшие икры, потер руками слипающиеся от бессонницы глаза и сказал тихо:
          – Господи! Ну и надоели же вы мне все!
          Он встал на колени и одной рукой стал рыть комкастый, свалявшийся, как войлок, песок, который быстро забился под ногти и сыпался, сыпался, сыпался вниз, в медленно образующуюся яму.
          Он наткнулся на что-то плотное и осторожно стал рыть вокруг этого места, аккуратно отбрасывая горсть за горстью далеко в сторону, потом, наклонившись, он сдул последние слои песка и увидел, что это голова человека, который лежит лицом вверх.
          Человек приоткрыл глаза и, с трудом разлепив губы, в уголках которых застыл песок, сказал, не открывая глаз:
          – Уже занято, — голос у него был низкий, хриплый.
          – Ничего, ничего, — сказал он, — уместимся!
          И он стал зарываться рядом.

февраль 1982

В оглавление "Стетоскоп36 — eStethoscope2"
На главную страницу