В начало

     В этом городе были места, в которых время было почти неподвижно: где-нибудь в музыкальном симфоническом пространстве, когда на сцене ровный бездневный свет, и музыка обозначает и означает присутствие как таковое. Она поддерживала непрерывность нашего пребывания. Но стоило с усилием пройти через мнимо непроницаемую каменную стену, и все могло измениться. За музыкальной стеной было узкое ущелье между Залом имени Чайковского и театром Сатиры (превращенным из театра Оперетты, бывшим еще раньше Мюзик-Холлом), где стоял нерушимый константный камертонный запах помойки и еще один техногенный томительный запах из ноздрей вентиляторов, который между серых шершавых стен был лишь здесь. Однако из просвета улицы освежающим потоком в дожде и огнях появлялось время, где слышалась французская речь мелодии или итальянское видение какой-нибудь занесенной кинокартины, и обрывки незнакомых городов возникали явно.
     Ты мог оказаться в месте другом, где, допустим, Мидзогути соткет, сплетет, сольет воедино молоко кинополотна нашего подпольного сознания и внешнего города, в которых были не только неназываемый Париж, но и неназванная Москва. В 70-х мы жили, возможно, в Москве подсознания тех, кто не видел настоящей Москвы. Таких же, как мы, оторванных от реальности жителей иных стран. Мы находились в церемонности каменного "Иллюзиона", где можно было спать в демократических шубах, не боясь отморозить нос. Там не шел снег, там лишь струился с экрана обезжиренный плотный свет, готовый стать видением волны или неведомого архитектурного контура на горизонте. Мы могли вырастить недоступное здание Котельнической высотки, обступавшее со всех сторон, но скрытое от наклонного паркетного пола кинозала за семью печатями.
     Ожог мог оставить отметку на границе рукава и кожи и подсказать, что образы сознания и реальности способны если не соединиться, то находиться поблизости. Те города, которые мы только называли Париж, Лондон или Берлин, стали ныне неуловимыми нереальными городами. Раскопки их сомнительнее и труднее, чем засыпанных тысячелетиями мифических городов-крепостей. Мы не готовы к реконструкции или реставрации памяти. Слишком сильны были новые впечатления, которые как новостройка победили древность. Однако те города важнее, даже если они и кажутся медленно угасающими — так расцветают вначале трупы срезанных цветов. Видения прекрасной действительности скрыли нас самих. Если мы хотим воссоздать план человека-города, где ты связан с другими не в абстрактных утопиях, но в живом русле проточных улиц, то надо вести воспоминание в будущее, пусть кажущееся боковым ответвлением настоящего грядущего. Пусть лишь случай, случайный шанс остановит тебя.
     В таком двойном городе наша память — проект, ибо видения исчезнувших на наших глазах зданий подобны современным полупрозрачным зеленоватым занавесям, наброшенным на строительные леса, город своей теснотой говорит о времени, когда видения воссоединятся с мгновенной реальностью.

В оглавление