Издательство «Стетоскоп»
Содержание журнала «Стетоскоп» за 1993—2010 годы
"стетоскоп" N33
Валентин Воробьев
Друг Земного Шара!
Его прошлое скрывалось в
густом тумане.
От моих прямых и наивных вопросов о его
"детстве, отрочестве и юности" он отмахивался, как корабельный врач
Лемюэль Гулливер от наседавших лилипутов, одним махом: "Ничего интересного".
Я замечал большие провалы регулярного образования и повадки военного
человека, но этого было недостаточно, чтоб составить представление о
прошлом сорокалетнего человека.
Кто причислил вас к поэтам?..
В 67-м модный гардероб пятидесятых -
шляпа, перчатки, кашне — Холин сменил на неожиданный и не очень ходовой
стиль "а ля зек" — зеленый ватник, солдатская шапка, сапоги. Чрезмерного
боголюбия за ним я не замечал, но кто-то видел его в костеле Святого
Людовика на Малой Лубянке. Прошел слух, что Холин тайно крещен в католики.
Счастье не в шляпе! — сказал Овсей Дриз.
Прозаический коллаж, названный им "Кошки-мышки",
писался при мне. Я был первый слушатель этого бесконечного, круто стилизованного
сказа, где мелькали плохо законспирированные знакомцы: живописец Дверев
(Зверев), вдова Посеева (Асеева), песенник Дымокуров (Винокуров), поэт
Волин (Холин) и т. д. На мой взгляд и вкус, этот коллаж комических явлений
и персонажей, за исключением поразивших меня стихотворных вкладышей
("брать вашу тать, теть вашу меть, тить вашу дить, нить вашу пыть"),
написан небрежно и сыро, без "силы, заложенной в словах", о которой
говорил Даниил Хармс. Сам Холин не раз повторял, что "с сюжетом у меня
нелады, да и слова хромают", однако роман пошел по рукам.
Повесть никому не известного бродяги
Венедикта Ерофеева "Москва-Петушки", ходившая в списках параллельно — бытовые и очень яркие зарисовки с натуры в движении электрички, —
ах, какая находка для театра и кино! — значительно превосходила холинский
концептуальный коллаж.
Великий поэт, отлично звучавший в поэзии,
в беллетристике оказался беден на выдумку и ограничен в стиле.
Раз в месяц в подвал приходила его дочь
Людмила, мясистая и рослая блондинка лет двадцати. Они усаживались в
угол и тихо мурлыкали о своем. Она собирала большой узел грязного белья,
а он запихивал ей деньги в карман, приговаривая "доченька, доченька,
возьми", что меня всегда поражало в таком суровом на вид и неприступном
дяде.
Люда училась в полиграфическом техникуме
на метранпажа, и перед уходом аккуратно исправляла синтаксис его писаний.
Поэт и любовь.
Предшественники Холина, футуристы, не
считали Эрос предметом, достойным вдохновения. Его заменили паровоз
и пятилетка, мыло и клозет коммунизма. "Мария — дай!" — это все от эроса
Владимира Маяковского. Стихотворец Юрий Верховский великодушно пыхтел:
"Останутся полушки, куплю Маше подушки". Суждения Холина на эротический
счет отличались лапидарностью военного приказа: "Полюби меня — сука!"
Предсмертные стихи в духе дзен выдают открытый русский мат вместо эроса:
"Как чудесно звучит слово х...!"
Комментарии излишни. У Холина не гимны
любви, а бюллетень больного барака.
Я помню горячее увлечение Холина красавицей
Валей Филиной, "предавшей" его ради московского фарцовщика, долгую связь
с Евой Уманской, опять "предавшей" его ради иностранца, помню и безуспешные
попытки овладеть иностранным капиталом — Камилла Грей, Жанна Болотова,
Ольга Карлейль — но яркой, страстной любви я не замечал. О женитьбе
он говорил часто и охотно, особенно в обществе вечно влюбленного шизофреника
А. Т. Зверева, и всегда с ухмылкой бывалого воробья: мол, на гнилой
мякине нас не проведешь.
В мае 67-го мы полетели на отдых в Крым.
Из Симферополя разбегались дороги по волшебным уголкам побережья: Форос,
Кереиз, Гурзуф, Судак, Коктебель, Алупка — и сразу начинался кадреж
отдыхающих чувих. Кадрить блондинок из Барнаула или брюнеток из Конотопа
он умел как никто. От его кобелиного гипноза сдавались самые неприступные
кадры.
"Ой, вы поэт, — таяла сибирячка, — а
Евтушенку знаете?" — "Знаю, дуся, живем в одном доме, — деликатно наезжал
Холин. — Я вам все расскажу на веранде с калиткой". — "Ой, правда?" — и плелась за ним, как телка за ведром.
Я его спрашивал, как же так получается — одним взглядом, одним словом снять бабу, а он, лукаво ухмыляясь, отвечал:
"Глядя на нее, даже палка у забора вставала!"
На запах суки он шел безошибочно и трахался
без любви, как опытный бродячий пес.
Будучи внештатными артистами, мы не имели
права на заслуженный отдых организованного климата и работали дикарями
без удобств, в ужасной тесноте татарского сарая, под грохот морского
прибоя. Пляж на весь день в уютной бухте, а ночью молодецкий трах на
ржавых раскладушках сезонных рабочих.
"Касаемся лепестков и проникаем вглубь
этого охренительного царства", — записывал И. С. Холин.
Барачная муза Холина прошла мимо благодатной
темы, тысячелетиями кормившей воображение влюбленных лириков.
Эпизод с одной подругой, точнее, "другом
земного шара", следует осветить поярче.
Новый 1968 год мы встречали у Алены Басиловой,
примерной ученицы Холина и "дамы с сюрпризами", по его определению,
сильно меня озадачившему. Она держала модный "салон" на Садовой-Каретной,
в похожем на тонущее корыто строении на снос. Библейское лицо. Глаза
с поволокой. Зовет в бездну.
Следует сразу заметить, что в длинной
поэме "Умер Земной Шар" (1965), среди двадцати пяти особ женского пола
лишь одна Басилова не просто "друг", как поэтесса Уманская, художница
О. А. Потапова, или "художник" Дина Мухина, или "знакомая автора" Марина
Набробова, или "по просьбе Сапгира" Таня Плугина, а "друг" с многозначительной
приставкой "женщина"!..
Накануне праздника к нам в подвал заглянул
дежурный фаворит "женщины", дантист Коля Румянцев, три года отсидевший
за содержание подпольного борделя на советской земле. Он забрал деньги
на шампанское и, сверкая золотым зубом, покатил дальше.
За час до полуночи, в метель и ветер,
с ведром кислой капусты мы двинулись на встречу Нового года. У входной
двери стоял приземистый живописец Эдуард Зеленин, сибиряк из чугуна
и стали. Он прижал нас к стене и разъяснил содержание всех картин, покрывавших
стены длинного коридора. Холин внимательно выслушал лекцию, похвалил
сибиряка за смелый мазок и проник в тускло освещенную оранжевым абажуром
комнату.
В густом табачном дыму люди провожали
минувший год.
Сексуальный мистик Ю. В. Мамлеев шептал
в ухо "мамке русской демократии" по кличке Лорик о людоедах Замоскворечья.
Матерый реформатор стиха Генрих Сапгир обнимал пышную Оксану Обрыньба,
искавшую жениха. Личный архитектор Солженицына Юрий Василич Титов молча
чавкал в тарелке с борщом. Чернобородый сын знаменитого генерала Алексей
Быстренин рисовал на столе чертей. Меценат в рыжем парике Сашка Адамович
ублажал двух девиц, Эдельман и Жаботинскую, еврейскими анекдотами. Знаток
французской лирики, чуваш Генка Айги внушал приблудному португальцу
Суаресу, что главное в поэзии белое на белом, остальное дерьмо собачье.
Самовлюбленный Генрих Худяков, переделавший самого Шекспира на русский
лад, яростно спорил со стеной.
Вокруг стола с едой, как мухи над навозной
кучей, роились "самые молодые гении" с гранеными стаканами в руках.
Они прыгали с места на место, втыкали окурки в тарелки соседей, орали,
пили и толкались. В темном углу на собачьей подстилке храпела пара самых
видных "смогистов", Ленька Губанов и Мишка Каплан. На черном троне неизвестной
резьбы, вся в фальшивых бриллиантах, восседала "женщина" Алена Басилова
с поклонниками по бокам. Харьковский закройщик Лимонов чистил горячую
картошку, а дантист с сияющим зубом разливал по стаканам водку.
Мы присели на край истлевшего дивана,
где ядовитые пружины кусались, как змеи. За фанерной стенкой кто-то
подозрительно громко трахался, не обращая внимания на общество.
Ровно в полночь, под бой кремлевских
курантов, известивших о наступлении Нового Года, из угла выполз поэт
Губанов, ловко прыгнул на стол с объедками, и как ненормальный завыл:
"Ой, Полина, Полина, полынья моя!" Его прервал пьяный голос снизу: "А
воспеть женщину ты не умеешь!" "Самый молодой гений" затрясся, как припадочный,
опрокинул ведро с капустой, и с криком "бей жидов!" прыгнул на обидчика
Каплана. Под звон и гам смогисты покатились по полу, кусая друг друга.
Гей, славяне!..
Войну поджигали со всех сторон. Как только
верх брал Каплан, то все хором кричали: "Долой черную сотню!", как только
выкручивался Губанов, то кричали "дай, дай ему прикурить!"
Пьяный португалец выл от восторга русской
драки. Мистик Мамлеев закрылся в уборной, сославшись на боль в животе.
Сапгир заказал такси и смылся с возлюбленной.
Диалектика русского барака.
Игорь Холин выпрямился, как ружейный
штык. Из узких глаз полетели такие острые пули, которых я еще не видел.
Командирским голосом он приказал:
— Тихо, дать вашу рать!
Жаль, что вас не было с нами. Какой театр!
Народ затих. Драчуны расползлись по углам. Дантист и закройщик разлили
шампанское. "Женщина" Басилова тряхнула брильянтами. Холин произнес
новогодний тост:
— Не спешите в гроб, господа!
Я подумал, что Холин был не простой солдат,
а боевой капитан в настоящей войне.
Русские обожают памятники. Нищая страна
возводила многотонные и дорогостоящие монументы вождям, военным, космонавтам,
писателям, художникам, героям труда и войны. Памятники Александру Сергеевичу
Пушкину, "солнцу русской поэзии" повсюду, в бронзу, мраморе, гипсе,
глине, дереве.
У Холина были свои счеты с Пушкиным.
Он шел на Пушкина узкой тропой нигилистов — "сбросить Пушкина с корабля" (Давид Бурлюк) и бил не по "солнцу",
а в "многопудье" (В. Маяковский) казенных почестей.
Значит, по Пушкину, пли!
На православную Пасху (1968) у церковной
ограды крестного хода, с торжественным "Христос воскресе из мертвых,
смертию смерть поправ..." Холин вдруг ляпнул: "Вы знаете, а ведь Пушкин
был большевик". Пушкинист Люба Авербах, новое увлечение поэта, вспыхнула,
как спичка, от возмущения. "Нет, Игорь Сергеевич, Пушкин — свет, цвет
и бог России, а вы — провокатор и бес!"
Я, знавший наизусть три сезонных пушкинских
куплета (четвертого, летнего, не помню) — "гонимы вешними лучами", "уж
небо осенью дышало" и "зима, крестьянин торжествуя" — с восхищением
смотрел на Любу, с блеском разносившую неуместный выпад Холина — от
поразительных, совершенно мне неизвестных примеров мелочей биографии
до цитат: "вхожу ль во многолюдный храм", "анахорет молился Богу", "Бога
глас ко мне воззвал" и фактов бесспорной церковности и православия великого
поэта.
"Закон Божий и церковные правила Пушкин
знал изнутри, не читая книжек религиозно-философских кружков, — расходилась
Люба Авербах. — Его поэзия — непрестанная молитва подвижника. Наш "сверчок"
пел любовь, а значит, Бога! Вера и любовь, соблазн и раскаяние — всегда
вместе. И лежит наш "Сашок" Пушкин на Святой Горе. Вперед к Пушкину!"
Однако последнее слово осталось за Холиным:
— Люба, ставьте памятник Холину, а не
Пушкину!
Тут все вокруг дружно рассмеялись.
В литературе о Холине промелькнула заметка
Яна Сатуновского, где говорится, что "Холин нашел себя в августе 68-го
на похоронах тестя Сапгира". Конечно, почтенный лирик имеет в виду не
творческое начало Холина, а новый поворот, определяемый специалистами
как "литературный концепт". Перестройка фразы, переделка слов и смысла
начались задолго до похорон тестя, но в стихах "Дорога Ворг" (1969) — "дорога Ворг ведет в морг" — музыка абстрактных столбцов и барачная
заумь сошлись в яркий союз.
Поздней осенью 68-го, возвратившись из
деревни, где я проживал до первых заморозков, на пустующем мольберте
я обнаружил машинопись холинской "Эрики", не пробивавшей две буквы —
стихи, адресованные мне, "Вал. Воробьеву": "Приходи ко мне в гости /
Мой адрес вселенная Фрезер / Галактика 9 Планета 24" и дальше: "Берегись
автомобиля / Пешеход! / Береги себя от пыли, / Пешеход! / Берегися от
болезней, / Пешеход! / Витамины нам полезны, / Пешеход! / Вот в киоске
авторучка, / Пешеход! / Вот кафе, зайди с получки, / Пешеход! / Выпей
водки, съешь сосиски, / Пешеход! / На заем идет подписка, / Пешеход!"
Слово "пешеход" в ритме маршей братьев
Покрас ("загудели, заиграли провода — мы такого не видали никогда")
повторяется восемь раз!
Образец холинского концепта!
Менялась тема сочинений, но незримое
присутствие барака повсюду — в космосе, в метро, в кафе, в мавзолее,
в аптеке.
Герой Холина, где бы он ни обретался,
оставался барачным тараканом, недостойным сожаления.
По Холину, барак не выдумка коммунизма,
не шестая часть света, а вся планета, вся вселенная — барак! И никакие
перестройки сознания не меняют этой сущности.
Полгода — немалый срок. Холин успел сменить
одну вселенную на другую. Я его обнаружил в однокомнатной галактике,
в Кузминках.
Важная деталь: у Холина жил негр. Доходный
квартирант. Африканский демократ с твердой валютой. Негр занимал главную
жилплощадь планеты с видом на дикий лес, а хозяин спал на кухне, под
газовой плитой. Почему знаменитый поэт сдавал комнату негру, показало
время. Прямая связь с мировым рынком сбыта шла через чернокожего демократа.
Над газовой плитой я увидел обширный,
шитый парчой и золотом фигуративный ковер в названием "Положение во
гроб". Церковное украшение такого рода в келье свободомыслящего поэта
меня удивил.
"Гробман учит меня меняться вещами", — коротко и содержательно сказал он.
Коллекция выше революции.
Ни облавы, ни тюрьмы, ни штрафы не смогли
победить собирателей почтовых марок, значков, ковров, прялок, самоваров,
икон, писем, книжек, картин, шкатулок.
Старьевщик победил большевика.
Художник, поэт и барахольщик Миша Гробман
жил в соседнем квартале "Текстильщики" на Третьей улице, дом 17, корпус
2, квартира 7.
"Видишь, Холин, — встречал он знаменитого
соседа, — в каком убогом жилье шириной два места, в какой дикой стране
мы живем?" — и добавлял решительно: "И все равно я буду охотно меняться
с тобой вещами!"
Не корпус, а барак!
Гробман черной ваксой рисовал натюрморты
и сочинял стихи в мистической интонации: "И лунный свет стучит в оконное
стекло..."
Среди барахольщиков Москвы он занимал
видное место. За годы упорного обмена и безжалостной торговли на износ
противника он собрал внушительную коллекцию нелегальных рисунков, сотни
редких книг, тысячи икон и граммофонных дисков. Сокровища размещались
в кривой дыре с ветхим балконом.
Гробман быстро пристрастил Холина к новой
и захватывающей деятельности с постоянными деловыми встречами. К Холину
на кухню зачастили нужные люди черного рынка, маклаки с битком набитыми
чемоданами, букинисты, старьевщики, фарцовщики, продавцы комков. Приносили
иконы, прялки, вазы, картины, кинжалы, стулья, а уносили японские транзисторы,
голубые джинсы и фирменные диски.
"Мастер оф церемони" в преступном сговоре!
Значение квартиранта иностранной связи
росло на глазах.
На первый и поверхностный взгляд, фарцовка,
или "незаконный промысел" советских уголовных кодексов — занятие, далекое
от эстетики, а если копнуть поглубже, то эти человеческие дисциплины
поставлены на один и тот же фундамент искусства слова и дела.
Поэт Холин не наживался, а играл в торговлю.
Жить — значит не только меняться, но и оставаться собой.
П. Леру
