|
Сергей
Тиханов
*
а
так все хорошо начиналось вечнодрожащей левой рукой я поднял изящную рюмочку
и произнес в сущности все мы одинокие и несчастные люди так выпьем же
за это роман взорвался ты это брось ты же знаешь я этого не люблю у каждого
свои комплексы не позволю меня унижать тогда ты мне не друг как хочешь
но все-таки нужно выпить хоть ты мне теперь не друг и говоришь я тебя
унижаю за что же мы будем пить может быть за стиви уандера за стиви уандера
за стиви уандера загалдели все обрадованно и потянулись чокаться
*
-
Как все-таки замечательно, — думал он, — когда человек идет в магазин
и не напивается там как свинья, а покупает кефир и возвращается домой,
а там все ему рады, все его ждут...
- Двести
грамм водочки, — произнес он вслух и улыбнулся, — для начала...
*
И
когда после второго стакана я вспомнил всю русскую литературу...
*
Когда
меня спрашивают: — Что, опять напился как свинья? — я отвечаю: — Нет,
просто устал.
А на все
остальные вопросы я отвечаю: — Хомяк поел. — Где тетрадка? — Хомяк поел. — Что у тебя с подбородком? — Хомяк поел.
*
Похмелялся
утром на дворе.
*
Старые
дрожжи
Он
похмелился грубо и как-то физиологически просто: плеснул в свое чрево
стаканяку бодяжной водки, совершил всеми мышцами лица какое-то неопределенное
круговое движение и сердито крякнул на бичей, разложивших на мятой газете
вареные яйца, куски хлеба и карамель "Барбарис".
— Вот
ведь люди, — подумал он, — запивают, закусывают, занюхивают, а я — запоминаю,
то есть в смысле вспоминаю. Как это там про кентавра? Порой из рюмочной
идешь, нахлынет вдруг невесть откуда и по спине пройдет как дрожь... брр
(тут его лицевые мышцы совершили слабый полукруг) какая-то там жажда чуда.
Или лучше просто закрыть глаза, а потом открыть и пусть будет уже не здесь
и не теперь, никакая не гнилая весна, а пусть будет осень, набережная
Енисея, ярко-желтые деревья будут величественно спускаться с сопок и мы
снова будем вместе... Он открыл глаза: перед ним лежала грязная Ипподромская,
вдобавок за несколько шагов, которые он прошел с закрытыми глазами, он
успел вляпаться в собачий кал.
- Уведи
меня в ночь, где течет Енисей! — свирепо заорал он на оторопевшую торговку
овощами, яростно скребя ботинками об асфальт: — у, блядь!
И он пошел,
казалось бы, куда глаза глядят, хотя на самом деле маршрут его был четко
определен: до дома оставались три рюмочные — в сарае на Демьянке, в Военторге
и в бывшей блинной.
*
Ее
раздражало в нем буквально все, начиная с этой идиотской привычки останавливаться
на каждом перекрестке и, горделиво подбоченившись, обводить тупым и бессмысленным
взглядом дома, автомобили и пешеходов — слева направо и справа налево. — Натуральный дебил, — думала она, — разве что слюни по подбородку не
текут... И всегда эти бесконечные истории — про то, какой он хороший,
про то, как он полроссии объездил и как полроссии перетрахал.
-
А хочешь, я расскажу тебе про Итат? — спросил он.
- Отнюдь. — сказала она как отрезала. И это
было ее второе слово, которое он не выносил. Первым было "то бишь".
Она же яростно ненавидела беспрестанно повторяемую им фразу: "Я тебе
не мальчик!" Можете теперь представить себе как они проводили апрельские
вечера, когда им казалось, что литревич Асланова, холодный дождь за окном
и вообще этот вечер — все это бесконечно и навсегда: они сидели на кухне
напротив друг друга, он убеждал ее: "Я тебе не мальчик! Я не мальчик
тебе!" а она пыталась достать своим крохотным кулачком его отвратительный
беззубый рот и повторяла: "То бишь... А-атнюдь! То бишь... А-атнюдь!"
Но то ли Асланов заканчивался к концу вечера или это вечер подходил к
концу с последней (уже через силу) стопочкой и если первым падал он, она
оставляла его лежать там, где он рухнул. Однако чаще первой падала она
и тогда он бережно нес ее на диванчик, разбивая себе плечи о дверные косяки
и сокрушая остатки посуды в серванте. Звали ее Расторопша.
*
Возле
пивного ларька, на выходе из ужасного и безобразнейшего пяти... (или даже
шести?) дневного запоя, прислонившись к дереву, я прочитал Твое письмо.
Ты не умер и это хорошо. Я снова мог говорить (отдельные слова), я мог
стоять на месте — некоторое время (делирий медленно отступал), трясло
уже не так сильно: я даже смог бы поставить подпись в протоколе. Я не
умер. И это хорошо.
*
"Архитектура — это искусство вписывать линии в небо". А небо сейчас такое огромное-огромное,
чистое-чистое, холодное-холодное, а водка... водка такая теплая-теплая.
А что ты хочешь? Осень.
|
