"±Стетоскоп"
N30
Аноним B4
Зверь
Траектория
Голова моя машет ушами, как крыльями
птица,
Ей на ноге моей шеи маячить больше
невмочь.
Сергей Есенин "Черный человек"
На расплывчатом экране птица превращается в паука. Паук пошевеливает мохнатыми лапками и заползает за край века рядом с тем местом, где ветвятся капилляры и начинается эпикантус, напоминающий одновременно и птичий клюв и печень трески.- У тебя есть утка, — раздельно говорит санитар. Я видел, как шевелится на его лице безгубая прорезь. Поджав к груди колени, я закричал. Это был крик анонимной и абсолютно одинокой души, затерявшейся в черной вселенной.
С клеенчатого матраса потекло. Я задыхался, вокруг меня был не воздух, а густая сеть полимерных молекул.
Когда конвой выводил меня из машины, я попросился по малой нужде. "Иди ты на х.., — безо всякого выражения и не глядя на меня сказал охранник. — Ссы в штаны".
За свое хамство охраник лишился уха. Я изо всех сил оттолкнулся подошвами ног от земли, подпрыгнул, распрямляясь в воздухе как средних размеров акула, и стесал сопровождаещему ухо. В нужный момент я сомкнул острые, как стамеска, челюсти и вырвал слуховой орган вместе с хрящем. За это они пристегнули мои руки и ноги наручниками к металлической сетке кровати и вкачали в меня лошадиную дозу серы (прим. — сульфат хлора или сульфазин).
Лежать в наручниках тяжело, невыносимо. От серного укола верхняя часть позвоночного столба вкупе с прилегающими частями скелета, вплоть до лопаток, кажутся залитыми гипсом. Температура поднималась до 40° и выше. Невозможно подняться. Невозможно поднять руки. Невозможно дойти до туалета. Страшнее этого был только холод.
Днем и ночью меня колотило, я дрожал мелкой дрожью. Я казался себе генералом Карбышевым, заплавленным в ледяной кристалл.
Санитарам было совершенно до п..., какую жидкость колоть внутримышечно, а какую внутривенно. Капельницы ставить хлопотно. Вену выискивать на руке неудобно, скучно. Вот и гнали все в организм внутримышечно, через жопу, да еще подкачивали помпой, чтобы жидкость шла быстрее. От этих инъекций мои кальсоны были настолько пропитаны кровью, что походили скорее на кровельное железо, чем на ткань.
В Киеве начальство спецвойск МВД распорядилось, чтобы возле меня день и ночь дежурил здоровенный детина. Наручники сняли. Да в них и не было никакой необходимости, потому что после галаперидоловой блокады я едва мог пошевелить пальцами. Иногда санитары, эти откормленные толсторожие садисты, растормаживали меня, вероятно, забавы ради, уколами психокорректора (препараты типа циклодола — прим. ред).
В ходу были ослабленные нейролептики с какими-то хитрыми названиями, напоминающими ребусы, например, лептикюр — чем вам не карающая десница католицизма: лептос — лепта и кюре — католический священник? Так вот, действие лептикюра и прочих корректоров на первый взгляд казалось противоположным действию основного нейролептика — галоперидола. Они растормаживали скованную в коме душу, механически встряхивая ее. Лишенная состояния покоя, измученная телесная оболочка не может ни лежать, ни сидеть, ни стоять. Жестоким ветром из зарослей рассудка поднимается страх — безмерный, безумный.
Я ползал по больничной койке взад-вперед как человекообразная обезьяна. Я преодолевал это короткое расстояние по две-три тысячи раз за день. Потом появлялось такое ощущение, будто рука моя растет из головы, а нога находится где-то на спине. "Да, ты наказан, — внушал мне внутренний голос. — Ты находишься во втором отделе канализационной службы, в тебя вживлен электрод, теперь тебе деваться некуда, ведь вся твоя судьба регулируется при помощи мочеиспускательного канала." Едва передвигая ослабленными ногами и звеня веригами, я с черепашьей скоростью передвигался лишь по направлению к туалету и обратно.
Галлюцинации доводили меня до исступления. Чтобы понять, насколько я владею своим кишечным трактом, я имитировал желудочное расстройство. Медленно, с невероятным усилием, я пытался сгруппироваться на своей койке, поджать колени к груди. С дикими воплями выдавливал из своего кишечника вонючую жидкость, чтобы вновь и вновь, через побои и истязания, иметь возможность хоть куда-нибудь передвигаться, пусть даже по строго очерченной траектории: койка — сортир — койка.
- У тебя есть утка, — говорит санитар и со всего размаху звучно бьет меня по щеке. Ткани лица не реагируют на удар, они скрипят как воздушные шары, заполненные мукой. Все свое зрение я сосредотачиваю на руках санитара. Я цепенею от ненависти, и это придает мне сил, помогает собраться. Сейчас я хищник в капкане, россомаха. Я хочу вырвать санитару горло, чтобы он не издевался над теми, кто не может ему ответить.
На шестой день мои мучители расслабились настолько, что оставили возле меня какого-то новобранца. Этот конопатый, вечно полусонный парень в засаленном халате допустил лишь один-единственный промах. Распахнув передо мной оцинкованую дверь сортира, он ненароком посмотрел на окно, словно оценивая вероятность побега. Мысленно размахнувшись своей головой как чугунной гирей, подвешанной к потолку, я изо всех сил запустил этот тяжелый снаряд в висок конопатому. Судя по тому, что он даже не закричал, я полагаю, что вышиб ему мозги.
Стекло сломалось легко, словно корка льда на весеннем ручье. Я испытывал необычайный подъем, но в то же время был крайне благоразумен. За какие-то доли секунды оценив ситуацию, я запрыгнул на довольно-таки высокий карниз, по которому можно было добраться до водосточной трубы. Поймав момент максимальной концентрации воли и словно бы запамятовав о своей расслабленности, быстро перебежал к трубе, уцепился за нее и полез вниз. На уровне второго этажа ржавое колено вырвалось из зажима, я сорвался.
Меня перевезли в другую больницу, также закрытого типа. Тюремная травматологическая хирургия для психов. Одних этих слов достаточно, чтобы представить себе, что это были за хирурги. Моим соседом оказался аспирант-геолог, который за две тысячи рублей пошел добровольно на испытания в Военно-медицинскую Академию. Там ему переломали ноги без анестезии и наблюдали за сращиванием костей. У аспиранта от боли поехала крыша, а тут на него еще свалилось судебное обвинение в злостной неуплате алиментов. Аспирант целыми днями пристально смотрел в одну точку на потолке и непрерывно мастурбировал под одеялом. Его койка постояно позвякивала и скрипела. Разговаривать с ним было бессмысленно, и поэтому единственным моим занятием стал самоанализ.
