"±Стетоскоп"
N30
Аноним B4
Зверь
Мазохист
Мазохисту на лавке
Втыкали дети булавки,
Не от тоски, не от шалости,
А втыкали от жалости.
Олег Григорьев
- Слушай, я плохо себя чуствую, поэтому работать не буду, и вообще, пошел ты на х..! Отведи меня в наручники!Сказав это, Володя встал посреди цеха и напряг все свои мышцы. Володино лицо тряслось от напряжения. Со лба катился пот. "Пошел ты на х.. ! Веди в наручники!"
Зэки, работавшие в камнетесальном цеху, перестали стучать молотками. В дверном проеме показалась маленькая фигурка начальника конвоя Габышева. Он стремительно надвигался, и остановился в полуметре от Володи. Глаза начальника налились кровью, было видно, что Габышев сдерживается изо всех сил. "Х.. тебе, а не наручники", — отчеканил он. Володя обмяк, затрясся еще сильнее. По губам, болтавшимся словно тряпки, потекли слюни. На полусогнутых ногах Володя доплелся до бытовки и попытался там откусить себе палец. Не вышло. Двое заключенных, из числа тех, что уже привыкли к подобным выкрутасам мазохиста, вынесли Володю в цех. Его тащили, схватив за рукава телогрейки, а он мотал окровавленной рожей и скалился как раненый медведь.
"Почему Володя получает такое наслаждение от истязаний?" — подумал я. "Это неправильно, он не должен так думать", — возникло у меня в мозгу, как сигнал. Работая молотком и зубилом вместе с другими, я сосредоточился на своих переживаниях, стараясь разобраться в природе этого сигнала. Голова Володи уже кружилась в моем сознании как комета, причем глаза его были вытаращены как у Ивана Грозного с известной картины Репина. В этот момент мой сосед справа нечаяно пробил себе зубилом кисть руки. Он закричал от боли, и его звериный крик моментально отрезвил меня. Боль была действительная, неподдельная, не такая, как у Володи.
В жизни есть вещи, до понимания которых лучше себя не допускать. Иногда акт сострадания оказывается настолько мучительным, что пережить его не хватает никаких душевных сил. Вот тогда-то сострадание совершает головокружительное сальто-мортале и превращается в свою противоположность, в насилие.
Тем же вечером, избивая Володю у выгребной ямы возле четырнадцатого барака, я словно бы давал понять мазохисту, что для меня это единственный способ выразить сострадание ему.
Потом была бессонная ночь. Впервые за последние пять-шесть месяцев я обеспокоился своим психическим состоянием. "Ты муравей, -внушал мне мысленный голос, — ты ползешь и погибаешь, и если тебя не раздавят мусора, то порочная твоя натура прихлопнет тебя как чугунная плита. Вот и все, крышка! Нa хрен думать о еде, потому что нечем есть и нечем переваривать. Во что одеться? Да е...сь оно конем".
У меня необычайно обострилось обоняние. Вся сумма запахов выразилась в одном: в запахе прелого каштана. Я представлял себе десяток мазохистов с пузырящимися, словно облитыми серной кислотой, лицами. Мне казалось, что именно они-то и изобрели и тюрьму, и зловещий станок государства.
Ничего не скажешь, изысканное удовольствие, только для эстетов, ловить кайф от того, как хрустят твои кости на дыбе.
Утром в столовой Володю все-таки ударили головой об стену. Володя стоял и смотрел на сотрапезников c некоторой укоризной, пробивающейся сквозь бельма коровей тупости. Он словно бы вопрошал их: "Неужели никто из вас не отнесется ко мне по-человечески, когда из меня вылетят мозги?"
В столовой слышалось лишь размеренное побрякивание алюминиевых ложек, да чавканье зэков. Словно корову ведут на убой по болотистой местности.
