Михаил Богатырев

Без права переписки

   Приступая к осаде твоей, о женщина, крепости, Натаниэль, очевидно, готовил себя к тому, что сексуальное порабощение чужой жены — это труд, упорный и терпеливый, ну, а в случае с тобой, возможно, и вовсе безрезультатный. Пожалуй, легче обратить мусульманина в еврейство, чем вызвать в тебе плотское сострадание и заручиться, так сказать, чувственными обязательствами. Ему пришлось изобретать целую науку о средствах и способах обольщения. Но здесь-то у него и вышел прокол. Любой другой поклонник, пусть даже самый ловкий, но желающий оставаться в пределах разумного, задался бы на его месте вопросом: "А куда, собственно, девать мужа?" Но самонадеянный Натаниэль избрал в отношении меня тактику холодного безразличия. Я подозреваю, что Натаниэль даже сочувствовал мне в глубине души, однако его сентенции типа «Бедный Гена, вечно он скитается где-то, без документов, голодный, грязный и пьяный», адресовались только твоему доверчивому сердцу, произносились всегда за моей спиной и сильно отдавали наушничеством.
   Не учитывая в своих расчетах меня, Натаниэль ошибался самым роковым образом. Мне ли привыкать к мытарствам и долготерпению? Незаконный житель чужой страны, пария, лишенный гражданских прав и общественных привилегий, я обладаю железным иммунитетом к любым превратностям судьбы. Но упаси вас Бог задевать мои личные святыни. Тут я теряю над собою контроль и становлюсь чрезвычайно опасен.
   Для тебя, мое сердце, все это пустые слова, которых ты, вдобавок, уже не можешь услышать. Слишком многое изменилось за прошедшие полгода. С тех пор, как я снял крышку с ящика Пандоры и проследил за траекторией черного шара, покатившегося под ноги невнимательному Натаниэлю, я никогда больше не возвращался к заботам о справедливости и к мыслям о несовершенстве ее путей.
   Сейчас, когда я надежно сокрыт в узилище, именуемом «Надзорное отделение госпиталя "Пси-Аш", мысли мои, о женщина, начинают понемногу собираться в точку, и шум времени почти не беспокоит меня. Я лишен права переписки, и тем самым счастливо избавлен от мученического самопознания в слове. Мир больше не доверяет мне, а я в свою очередь не доверяю миру, однако дамоклов меч отведен от моей головы железной рукой правосудия: куда бы я ни писал, мне никто не ответит. Впрочем, все эти годы только ты и была моим единственным настоящим корреспондентом, да-да, именно ты, а не мать и сестра, которых я, бывало, томил безвестьем по нескольку лет.
   У меня до сих пор случаются приступы мигрени при воспоминании о неотправленных письмах, грудой сваленных под столом в кабинете. Редко какое письмо я удосуживался запечатать в конверт, не говоря уж о том, чтобы дойти до почты, купить марку и затолкать-таки белый прямоугольник в канареечную щель boite aux lettres.
   Думаю, что я опоздал с появлением на свет по меньшей мере на три-четыре столетия, ибо в глубине души я чувствую себя современником конных курьеров, нарочных и голубиной почты. Практически вся моя корреспонденция состоит из мыслей и образов, то есть, по сути своей это астральный телеграф, не имеющий материального носителя информации.
   Но и в подобном способе связи есть свои недостатки. Представь себе такую картину: намереваясь исправить ветренную природу души, герметист из Ламанчи сражается с ветряными мельницами. При этом он не замечает той бури, которая одолевает его больную душу, и весь пафос его поведения — действительный, а не мнимый — состоит в преодолении белого шума, из которого соткан образ его далекой избранницы. Память господина Кихота не хранит ни единой черты, которая бы подтверждала твою, о женщина, реальность. Ни улыбки, ни вздоха... ничего. Сплошной белый шум, порождающий чудовищ и призраков.
   Нечто подобное произошло и со мной. Мощный воздуходув моей памяти нынче кружится вхолостую вблизи остывшего очага. И даже отказав себе во всех благах, мыслимых и немыслимых, я не смог развести в нем огонь, как ни старался. Так пусть хотя бы твой голос, о женщина, будет навсегда запечатлен в моем внутреннем слухе.
   Ты можешь, конечно, поднять меня на смех, или, скажем, броситься в лобовую атаку, выкрикивая мне в лицо какую-нибудь гневную отповедь, например: "Я требую —  слышишь? — требую, чтобы ты никогда больше не вмешивал меня в трагический фарс, который ты разыгрываешь из своей жизни!" — однако как бы ты себя ни вела, что бы ни говорила, запомни: немое кино моей жизни озвучено твоим голосом. Так что протесты не принимаются, слишком поздно!
   Я думаю, нет необходимости объяснять, почему я вычеркнул из этого письма ласковые имена, которые ненароком проскользнули сюда из плодородного прошлого, когда каждый день был щедр на урожаи нежных эпитетов. В лакуны, образовавшиеся на месте твоих ласковых прозвищ, я вписал высокопарно-безличное обращение "о, женщина". Считай, что меня вдохновляла ирония суфийских трактатов или витиеватая поэзия персов; впрочем, относительно колоритов иронии я, как ты помнишь, всегда был если не полным слепцом, то уж наверняка дальтоником.
   На днях ко мне в темницу приводили свидетелей моего злодеяния, однако я не мог разглядеть их, как ни старался. Объяснить подобную невнимательность нетрудно: дело в том, что к моменту очной ставки вся моя скорбь, все мое сострадание были уже сданы в ломбард, они находились в страдательном залоге. Подобно рыбе, выброшенной на берег, я задыхался от отсутствия связи с тобой. Вырванный с корнем мысленный провод не принимал никаких сигналов, ни прямых, ни обратных.
   Прошли месяцы, прежде чем настойчивые допросы следователя и хищническая благосклонность психиатра сдвинули мою совесть с мертвой точки. В минуты коротких просветлений я понимаю, что это пресловутое «отсутствие связи» есть не что иное, как затяжная, от приступа к приступу длящаяся мания. Но даже теперь, после продолжительного лечения, я не могу связно объяснить, зачем я убил Натаниэля.

В продолжение