В начало

- Галинька была сперва лесбиянка, и еще художница, хотя училась на экономическом факультете, и вдруг, там этого говна-то много было, она сделалась русский человек и не чтобы перестала быть лесбиянка, а просто она уже никогда и не была лесбиянка, и не знаю даже, что бы с ней сделалось, если б сказать: Галинька, де? а как, мол? (и подморгнуть), но мы этой темы не касались, мне-то в сущности что? меня она в постель так и не затащила, хотя разговоров было... А тут — никаких разговоров: русский человек! Я туда сделала пару заходов, Галинька меня сразу заподозрила в сионизме: как, говоришь, бабушку у тебя звали?.. Ну, а далее понеслось, — чего там, Галинька меня один раз продала! за три копейки! Продала, мужику, сама ушла, мы с мужиком еще за столом посидели, я говорю, ну пойду, он меня до общежития проводил, я захожу к Галиньке, в некотором, честно говоря, недоумении: чего это ты, Галинька? А она: ну как? Ничего, посидели, потом он меня проводил. А Галинька: так что ж ты говоришь, что русские люди все пьяницы и моральные уроды?!.. "Просветленная, я удалилась"; и, в общем, меня это, конечно, хоть и потешало, но больше раздражало и злило. Пусть бы она уж лучше лесбиянкой была. Как-то понятнее. Стала я Железнякову на Галиньку жаловаться: так и так, общество Память, жизни нет, достали, — а Железняков говорит: а ты ей скажи, подружке своей этой, что Память, Память тьфу, а вот есть Вечная Память. Я говорю: "Это что — общество?" Железняков: нет, это не общество. Ты ей скажи, что если она вот только скажет эти два слова на ухо своему руководителю из Памяти, то увидит, как он побледнеет и затрясется... Ладно, я Галиньке говорю, что так и так, Вечная Память. Галинька: "Это что — общество?" Я говорю: нет, это не общество, — и дальше, слово в слово, как положено; ну, Галинька сначала на дыбы: "Русские не трясутся!", потом задумалась, лицом потемнела, стала двусмысленно говорить: я знаю, мол, о чем ты; но ты не думай, мы с этим управимся... — в общем, подействовало, — как и любой рецепт Железнякова, этого гения диагностики, — к чему я как-то уж очень быстро привыкла, и чем долгое время пользовалась направо и налево.
Года через два я ехала в Минск и в вагоне познакомилась с двумя пожилыми наркоманами, которые держали путь куда-то там в Прибалтику, по делам, по-моему, связанным с перевозкой своего товара, — одному из них я подарила немецкую марку, кинутую мне в шляпу, когда я пела на Арбате, и поразила его этим до глубины души, он даже никак не хотел принять: "Нет, это слишком дорогой подарок!" — а когда все-таки согласился (я-то вот никак не могла понять, чего это в нем такого дорогого? думаю, это разница поколений), то готов был просто на любые подвиги по моему мановению; а я, не будь дура, быстро повернула все в нужную мне сторону, принудив его рассказывать "о старых добрых временах". Сначала у него туго шло, но потом он раздухарился, позабыл про день сегодняшний, вдохнул молодости. Тамбур. Стук колес. Мы палим в два ствола, и Вася Остолоп (его так звали), оглядываясь от пулемета, орет, сверкают в восторге глаза, развеваются ленты: перекрикивая грохот: "...ночевали в красном уголке, а утром Вечная Память завернулся в знамя дружины, и мы пошли домой, а дело было..."
Я: — ЧТООО?!... Кто завернулся?..
Вася: — ВЕЧНАЯ ПААМЯТЬ! ...Ну, Витёк.
- А Железнякова не знаешь? — Вася не знал. Мы пошли справиться у второго, второй знал Железнякова и напомнил Васе, тогда и Вася вспомнил: а, этот, друг Губермана.

(Я говорю: вот! да? история? И даже не человеком рассказанная, а просто обстоятельства! А Вл. говорит: это такие обстоятельства, что кто-то простодушный такой должен был найтись, — я говорю: это кто простодушный? это я, что ли? А Вл. говорит: ну да, ты.
Ну ладно, тогда говори дальше рассказывай про свадьбу Андрюши Ашастина.)

Читай далее!..